Карпатские бриллианты. Николай Матвиенко. Русская премия. Прага, 2012.

Share |

Русские и общеславянские культурные ценности являются главной темой в первой книге Николая Матвиенко — «Новый Русский Стиль», в которой автор анализирует и обобщает тенденции дизайнерских новаций современной России. Вторая книга — «Карпатские бриллианты» — посвящена истории и культуре славянской диаспоры в Карпатско-Дунайском ареале. Любовный треугольник — классическая схема сюжетной линии романа, написанного современным языком, с использованием славянского сленга: украинского, польского, словенского, сербского. Автор продолжает работу над вторым томом книги и будет признателен читателям за отзывы, критику и пожелания.

E-mail: artdek.ru@gmail.com, www.artdek.ru

Вступление

Эта история началась в декабре, накануне Рождества, когда в старинный прикарпатский городок Борислав в Западной Украине приехал из столицы мастер-печник к дедушке Андрею Ванца и бабушке Анне Марии Драган на их золотую свадьбу. Юбиляры жили в старом кирпичном доме, в котором стояли три печки. Одна — варочная печь в кухне-прихожей — отделанная зеленым кафелем, вторая — в спальне, облицованная майоликой кремовых тонов, и третья — выложенная кафелем фисташковых тонов. «Печь-королева» для обогрева гостиной. Так ее назвали из-за пышного карниза с позолотой, похожего на корону.

Печь-королеву почти не растапливали, так как тепла в доме хватало от первых двух печей. Кое-где глазурь на ней растрескалась и обнажилась белая глина. Появились трещины в топке, и печь нуждалась в ремонте. Мастеру надо было успеть до приезда многочисленной родни. А еще в доме от аномально теплой погоды для декабря откуда-то появились полусонные и злые шмели, и мастеру-печнику ничего другого не оставалось, как срочно приступить к чистке дымохода, где, как потом выяснилось, и поселились насекомые.

Мастер начал свою работу с очистки золы. Годами скапливающаяся зола забила его до самой чугунной решетки. Печь-королеву топили не дровами, а природным газом из местных скважин. А газом топят в славном городе Бориславе со времен второй мировой войны, когда местные власти подвели магистральный газ ко всем домам на центральных улицах. Также в этих местах с XVIII века добывают нефть и озокерит. Первые шахты-копальни принадлежали евреям из Львова и Кракова, потом освоением буровых шахт занялись австрийские и бельгийские промышленники. Сырцом-нефтью смазывали колеса телег, керосином заправляли фонари, освещающие центральные площади Львова, Кракова, Вены и Праги.

Выгребая золу из печи-королевы, мастер вдруг обнаружил польский злотый чеканки прошлого века. Находка его заинтриговала, и он начал более тщательно чистить печь внутри от сажи и золы, прилежно просеивая пепел через сито. Конструкция этой печи-голландки достаточно обычная для Карпатской Руси и бывшей Австро-Венгрии. Для отопления домов и усадеб в условиях мягких европейских зим в конструкцию голландки мастера закладывали небольшую топку для одной охапки дров, зато над топкой сооружалась большая «пазуха-колокол», где и аккумулируется основное тепло. Исследуя топливник, он извлек из золы пуговицу от мундира офицера войска австрийского времен первой мировой войны. Любопытство его возросло, и через несколько минут после того как очередная порция пепла была просеяна через сито, его коллекция пополнилась двумя стальными перьями, тремя медными гвоздями, пряжкой от детской обуви и лошадиной подковой. Но самая удивительная находка обнаружилась за карнизом короной, когда в поисках клада он обнаружил надпись, сделанную красным карандашом: «МУЗА». А рядом, на другом изразце,— тиснение «W.A.». Историки и специалисты печного дела знают эту немецкую мануфактуру в Силезии, которая поставляла изразцы и кафельную плитку для печей и каминов во дворцы эрцгерцогини австрийской Марии Терезии, в многочисленные усадьбы князя Потоцкого, воеводы Лещинского, а также являлась поставщиком Российского императорского двора. Ну, и кое-что от «W.A.» перепадало купцам-евреям для «гешефта» на рынках Галиции, Буковины и Угорщины.

Забравшись на чердак, печник почистил дымоход печи-королевы длинным стальным тросом со щетинным ершом на конце, выгнав оттуда шмелей, и стал похож на трубочиста, пахнущего дымом. В глазах со сверкающими, как снег белками на фоне закопченного лица светилась лукавая искорка мастера, способного осчастливить новобрачных, если те к нему прикоснутся, снять порчу с домашней утвари, а также наделенного магическими знаниями: как оживить предметы и заставить их рассказывать удивительные истории.

С чердака мастер принес потрепанные крылья Ангела, ошейник для козы, стеклянные четки c двадцатью двумя гранеными бусинами, коллекцию почтовых марок, старинный музыкальный инструмент цимбалы и три толстые тетради. Как выяснилось из заголовков тетрадей, это были дневники бабушки. Зеленый дневник назывался «Бориславская тетрадь», красный — «Львовская тетрадь», а черный — «Славянская тетрадь». Мастера облепили паутина, пух и перья, и весь вид его напоминал присутствующим старьевщика из давно забытой сказки.

Через несколько минут он, облившись колодезной водой, был уже в гостиной у праздничного стола, чистый и счастливый. Его окружили со всех сторон племянники, племянницы, золовки, зятья, невестки и просили показать находки. Он слыл в роду большим чудаком и сказочником, весь в бабушку — что ни найдет, все отдаст и обо всем расскажет. А еще он писал сказки. Сейчас в его голове уже выстроился законченный сюжет, где главные герои — дедушка, бабушка, мама, папа и вся родня — вместе с ним должны оживить историю этноса малороссов и всего Карпатского края c гуцулами, бойками, лемками.

Когда за столом раздалась здравица в честь юбиляров «Многая лета, многая лета», мастер уже мысленно распределил среди присутствующих их роли и теперь загадочно усмехался в свои пышные усы. Тетради бабушки уже рассматривали внуки и дети. Никто даже не догадывался, что бабушка писала дневники. Мастера попросили рассказать о его находках. А юбиляры и не ведали, что сейчас им придется поведать историю своей любви, ворошить давние тайны, обнажать душу. Мастер разложил свои находки на огромном столе, где среди посуды ему оставили место, достал из кармана маленький ершик со щетиной и с таинственным видом произнес:

– Этот ерш волшебный. Он снимает завесу тайны и срывает замок немоты с неодушевленных предметов. Каждая щетинка на кончике ерша обладает волшебной силой — заставляет оживать мертвые вещи и рассказывать удивительные истории. Итак, с чего начнем?

– Крылья Ангела. Крылья Ангела! — закричали дети.

– Четки стеклянные! — просили другие.

– Дневники бабушки. Дневники! — скандировало левое крыло аудитории.

– Нет. Давай про шмелей, много ли они там стропил испортили на крыше?— попросил дед Ванца.

– Давайте начнем со старших. Что они выберут — с того и начнем.

Мария (Анна по крещению, но родные называли ее вторым, мирским именем) и Андрей пошептались и вынесли свой вердикт:

– Печь-королева пусть начнет.

Печь-королева сияла после ремонта и чистки. Латунные дверцы блестели, как новогодние игрушки, кафель сверкал, как будто его только что распаковали и уложили ровными рядами. Мастер прикоснулся своим волшебным ершиком к латунной дверце...

Все замерли в ожидании. Дети теснее прижались к своим родителям. Латунная дверца заискрилась, напряглась, защелка соскочила со своего зажима, печка вся как-то встряхнулась, зарделась и завыла.

– У-у-у,— донеслось из поддувальной дверцы.

– Предупреждаю, участие должны принять все здесь сидящие,— сказал мастер.— Пусть каждый приготовит свою историю. Итак, кто начнет первым? Есть желающие?

Говор за столом стих. Все смотрели друг на друга. Никто не хотел начинать.

– Ну, ты и начинай, покажи пример,— предложили мастеру Мария и Андрей.

– Хорошо. Но я буду рассказывать от имени печи, как будто это она поведает нам о своей судьбе. А затем ваш черед. Всем интересно будет услышать о вашей любви, первом свидании и помолвке. И еще — раскрыть тайну дневников.

Мастер сделал паузу и погладил глянцевые бока печи-королевы.

– Ну, давай, родимая, не подведи меня,— шепнул мастер печи-королеве.— Да чтобы мы не заснули от скуки, чтобы история была с картинками, как в сказке о Золушке, где фея появляется из очага.

Печь еще раз ухнула, завыла, а потом перешла на шепот. И мастер продолжил свой рассказ, от имени печи:

– Спасибо тебе, мастер. Почистил ты мои старческие кости от души, теперь тяга великолепная.

– Тише. Тыхенько. Это не я говорю, это печь говорит,— подмигнул

мастер маленьким племянникам и внучкам, которые прижались к своим родителям.

— Т-с-с. Тише.

– Возьми цимбалы, мастер, да поставь их у окна, рядом с трюмо. Стеклянные четки и огарок свечи положи на столик перед трюмо. Так. Затем разведи огонь в моей топке, приглуши свет, зажги огарочек свечи и прикрой створки трюмо, чтобы блики и тени от огня прыгали на потолке и на стенах. Вот вам и будут картинки. Я расскажу вам удивительную рождественскую

историю о помолвке Андрея Ванцы и Марии Драган. Но этой помолвке предшествовали драматические события. Она могла и не состояться. Препятствия неодолимой силы стояли между Андреем и Марией. История эта произошла именно здесь, но начну я издалека.

История печи-королевы

– Сама я родом из Силезского городка Ландек. С незапамятных времен мастера-печники из Лотарингии, Богемии и даже Галиции брали в урочище Ландека белую глину для изготовления кафеля, а купцы вывозили из печной мануфактуры литой кафель для отделки печей и каминов в царских покоях и графских усадьбах. И стою я здесь вот уже скоро два века, а до этого целый век обогревала покои Шенборнского замка на Угорщине. Возраст у меня солидный.

– У-у-у,— завыла печь-голландка.

И все сидящие за столом вдруг очутились в прошлом, когда их дед Андрей Ванца был еще холост и бабушка Мария Драган вот-вот станет его невестой. Лица стариков как будто помолодели, и они вернулись в пору влюбленности, когда были молоды, сильны и полны юношеских мечтаний и девичьих грез. Старушка печка тоже помолодела на пятьдесят лет и продолжила задушевный разговор с холостяком Андреем.

****************

– Да,— меланхолично произнес Андрей Ванца,— ты очень стара, и я уже немолод, а семью так и не завел. А все она виновата,— махнул он рукой, указывая голландке на портрет молодой симпатичной барышни, висевший на противоположной от печи стене, рядом с трюмо.— Да и потом, разве с этой работой заведешь семью? Ангелы небесные...— развел он руками, указывая своей собеседнице на стеллажи с грудами радиоприемников, утюгов и проводов.

Действительно, комната, в которую он въехал два года тому назад, напоминала скорее мастерскую по ремонту сложной бытовой техники. Здесь валялись радиомаяки, мегафоны, патефоны, кофемолки, старые радиоприемники и даже радиопеленгатор-передатчик с подводной лодки.

Отслужив связистом во флоте, Андрей Ванца поступил в училище связи во Львове, на втором курсе влюбился в студентку музыкального училища красавицу арфистку и певунью Анну Марию Драган и был полон надежд на счастливую семейную жизнь. Но она разбила ему сердце, уехав в Варшаву «делать музыкальную карьеру и служить Музе». Именно так она холодно написала ему в своем первом и последнем письме из Варшавы. Все же один счастливый день она ему подарила — на горе Парашке, где у них было незабываемое свидание и длинный разговор, закончившийся спорами о католицизме и протестантстве.

– Здесь стоял круглый дубовый стол на резных ножках с львиными лапами,— вспоминает Андрей,— вон там, под окном, был деревянный бочонок с роскошным тропическим растением, рядом стояла арфа. Ангел мой, какой у нее голос! Книг здесь было мало, все больше церковные песенники. Зато пластинок и нотных тетрадей разложено по шкафам и по полу — видимо-невидимо. Ее родители перестраивали дом несколько раз, возводя перегородки, чтобы сдавать комнаты. Отец после второй мировой войны прожил с ними всего три года и умер от старых ран и болезней. А мама тащила на себе весь дом и трех дочерей. Двое старших сыновей остались в Польше, после большого переселения поляков и других славян из приграничных областей Польши и Украины. Мария была самой младшей в семье и всеобщей любимицей. Она тогда занимала именно эту комнату...

– А ты совсем не изменилась,— и холостяк погладил бок печки своими пальцами, пропахшими канифолью и дымом от паяльника.

– У-у-у,— отблагодарила его печка, дохнув теплым воздухом из духовки.

– Я только потому и въехал в эту комнату, что здесь она сделала меня счастливым на всю жизнь. Помню, она пела «Ах, мой милый Августин, все прошло, все». О! Что за голос! Ты раньше когда-нибудь слышала что-то подобное? А как она пела «Аве Мария»! Неудивительно, что она меня бросила. Кто я такой? Мастер по ремонту. А она? Ее родня говорит, что она поет в Варшавской опере и якобы даже получила приглашение в Парижскую оперу. Но то все слухи. Видимо, не судьба, как говорит мне матушка. Четыре года я ношу в себе любовь и тоску.

Работа с паяльником и измерительными приборами до смерти ему надоели, и единственным утешением и отрадой для души был его собственной конструкции радиопередатчик, который принимал сигналы самых слабых отдаленных радиостанций из Чили, Австралии, Новой Зеландии. Два раза он даже пеленговал сигналы SOS с тонущих кораблей: с парома «Лампедуза» и индонезийского судна с четырьмястами пассажирами на борту. Андрей чувствовал пульс планеты, садясь за свой пеленгатор, слушал голоса на всех языках, а его позывные были зарегистрированы не только в Национальном агентстве службы спасения, но и во Всемирном агентстве аэронавтики. Если бы Мария действительно пела в Парижской опере, то он давно бы запеленговал ее голос в многоголосице австрийских, французских и польских радиостанций. Он уже почти наизусть выучил за время прослушивания весь репертуар классических опер. Сегодня, накануне католического Рождества, локаторы были отключены, кроме дежурного SOS, и молодой холостяк в одиночестве выпекал яблочные пироги по рецепту Марии.

От сидячего образа жизни он слегка поправился и раздобрел, к тому же сердце пошаливало. И, сидя вечерами у печи, он прислушивался к своему сердцебиению. Иногда он подходил к своей собеседнице-голландке, гладил ее теплые глазурованные бока и приговаривал:

– Раз я тебя глажу, значит, люблю, раз люблю, значит, существую.

Голландка была ему признательна. Так доверительно и ласково с ней никто не обращался. Она платила ему своим теплом и заунывными голландскими песнями из Ландека.

Холодными декабрьскими вечерами он засиживался до утра за очередной головоломкой — разбирался с новыми радиодеталями и неведомой технологией транзисторов с миниатюрными ножками, похожими на паучков, и слушал песни печи. Стоило только не до конца захлопнуть поддувальную дверцу, как печь начинала свой таинственный шепот со всхлипами и завыванием. То внезапно умолкнет и думает свою печную думу, а в другой раз тихо заводит мелодию вальса. Под этот огненный вальс Андрей чаще всего засыпал, так ни разу и не дослушав его до конца. В другие вечера и вовсе разжалобит его своими рассказами старая печь-голландка, сморщенная и сгорбленная от тяжести лет, огня и одиночества.

Но в ту памятную предрождественскую ночь какая-то особенная атмосфера воцарилась в доме холостяка. Его родная сестра Ярославна, жившая в правом крыле дома, видимо, уехала в Почаевский монастырь, а соседи слева, кстати, родня Марии Драган, уехали в Варшаву, чтобы встретить католическое Рождество на своей исторической родине, в Польше. Андрей сегодня никого не ждал. Да и не было охотников коротать праздничную ночь с радиомастером, разговаривающим с самим с собой и с печкой. В тихом и уютном доме стояла тишина. Накануне прошел теплый ливень. Андрей заблаговременно высушил дрова, отключил газ, и теперь в топке потрескивали настоящие дрова, а не газ. На паркетном полу радостно подпрыгивали рыжие лошадки, а в духовке дышали ароматом яблочные пироги. Чувствуя своим нутром прекрасное расположение духа Андрея, голландка продолжила свой рассказ:

– Везли меня зимой на обозе через Карпатский хребет по узкому Перечинскому перевалу, вдоль речки Уж к Шенборнскому замку. Обоз охраняли двенадцать гайдуков, состоящих на службе у Иосифа II, вассала австрийской эрцгерцогини Марии Терезии. В обозе было много одежды, мебели, утвари. Говорят, даже фамильные драгоценности эрцгерцогини были припрятаны. Сама Мария Терезия должна была приехать следом через пять дней. Когда обоз миновал мост за Новицкой крепостью и вышел на узкую горную дорогу, на охрану напали опришки-разбойники во главе с их атаманом Олексой Довбушем. Гайдуки втайне симпатизировали беглому солдату Довбушу, поменявшему сухой казенный хлеб на вольную добычу, и не оказали сопротивления.

Разбойники забрали все ценное и трех лошадей с повозками. Охрану взяли в плен, а простых крестьян-кучеров, печников с подмастерьями отпустили вместе с двумя повозками.

– У-у-у,— снова завыла печь.— А этот хлам забирайте,— сказали они.

– Это они меня хламом обозвали?!

Но я была рада и этому, иначе свалили бы они с кручи весь кафель — ни себе, ни людям. Добрались повозки к замку только к вечеру следующего дня. Кафель разгрузили во дворе замка, а место для меня определили в одном из залов только к апрелю.

Начали меня собирать ландекские мастера по особому рецепту:

на красно-белой глине, на латунном каркасе, с воздушным колоколом

— легкими — и дымоходом с двумя заслонками. Ряд за рядом довели корпус до самого верха, но там работа застопорилась. Не стыковался верх печи со шпалерным потолком.

Вызвали дворецкого, но тот побоялся принимать самостоятельное решение и списался с Веной. Ответ получил категорический: «Чтобы голландка была, как подобает ее высочеству». Что имелось в виду — высочество печи или эрцгерцогини, никто не знал, и на голову мне надели корону-карниз с позолотой. Наступил самый ответственный момент — подключение дымоходной трубы. Теперь стало ясно, что в замке шестьдесят две печки, по количеству труб на крыше. Мастер из Ландека отчистил латунную дверцу от раствора глины, открыл задвижку, набросал в топку сухих щепок и пошел искать огонь. В ту пору спички и огниво даже во дворцах были в диковинку. На кухне всегда горела варочная печь для горячей воды, оттуда и брали уголек для разжигания других печек. А тут, как назло, варочная печь почему-то не горела. Я вся трепетала от нетерпения. Ведь жизнь моя начинается только в пламени. А этот чудак ушел и не возвращается. Подмастерья и челядь любуются моей королевской красотой, а я потихоньку постанываю и плачу. «Слышите? Завыла,— сказал цыган-конюх.— Значит, тяга хорошая».

Прошла целая вечность, пока в гостиной не запахло дымом от горящего уголька. На уголек положили сухой хворост, подмастерье дунул, рыжие языки пламени неторопливо поползли вверх, затрещали, загудели, и заполыхало пламя, заполняя всю мою утробу горячим воздухом. Подбросили еще щепы, и через несколько минут установилось пламя спокойное, ровное. Горячий столб воздуха равномерно поднимался по борову, ускользая по лабиринту дымохода. Я вся потеплела, зарделась, приосанилась и начала отдавать тепло в гостиную. По традиции мастер плеснул в меня остатки недопитой паленки и уехал в столицу. А я осталась исправно служить, «как подобает ее высочеству» Марии Терезии и ее многочисленным гостям.

Более ста лет я прослужила в Шенборнском замке. За это время замок трижды был продан, и два раза его описывали по векселям за уплату долгов. Австро-Венгерская империя распалась на мелкие королевства. Мария-Терезия потеряла Силезию, Богемию и часть Баварии. Шенборнский замок на Угорщине перешел в собственность венгерского короля Фердинанда, который продал его принцу Вюртембергскому — правителю Сербии и Черногории. Частенько меня не топили и не чистили при воеводе Потоцком. Один из очередных моих хозяев — отпрыск князя Духновича — вот этот был прирожденный огнепоклонник и истопник. С какой любовью он возился со мной, как трепетно гладил мои глянцевые бока, приговаривая «родная», «милая». Но и я в долгу не оставалась, топила все восемнадцать зим исправно и без дыма. Один раз задымила, но оказалось, что с дымохода не сняли журавлиное гнездо, появившееся на моей королевской макушке за время путешествия хозяина в Италию.

Затем замок был продан одному польскому пану, который использовал его как загородную резиденцию для приемов, забав и потех. Вот когда я намаялась! Не топили меня по две зимы подряд. А как натопят авралом к его приезду, так вся глазурь потрескается от избытка жара. Тогда и появились у меня первые морщины-трещины. Уж смотрели меня печники знатные, изучали, трогали да языком цокали: «Какую печь загубили. Капитальный ремонт ей нужен».

— Но что они смыслят в печном деле? Надо сначала изучить правила хорошего тона и прилично обращаться с дамой-королевой, а затем уж рассуждать о поруганной королевской, огненной чести.

В результате очередного раздела Речи Посполитой Галиция и Польша отошли к России. Вот тогда-то впервые и начали меня растапливать газетами. Сколько газет я проглотила за это время: «Голос», «Очерки», «Наше Слово», «Славянские Древности», «Галиция»! А газета «Славянин» посвятила моей особе целую заметку:

— «Граф Глуховский прибыл в Краков и предполагал выехать навстречу государыне-императрице в Мукачево, на границу Австрии и России. Граф-наместник должен был встречать государыню в замке Шенборн. Государыню сопровождал командующий войсками, расположенными в Галиции, фельдмаршал- лейтенант Биго де Сен-Кентен, прибывший заранее в замок Шенборн. Граф и фельдмаршал подготовили покои замка и растопили печь-королеву как раз вовремя. Царский поезд промерз до косточек на суровом карпатском морозе, и императрицу отогревала печь-королева».

Русская Императрица захотела и в своем Гатчинском дворце иметь такую же печь. Заказали кафель, печь построили — это я тоже узнала из газет, которые глотала по дюжине в день,— да только конфуз и расход вышли императрице от моей сестрицы-голландки. Прекрасный Гатчинский дворец сгорел вместе с его несметными сокровищами от неисправности дымоходной трубы. Разве можно доверять изготовление трубы подмастерьям и пьяницам? Началось следствие. Разыскали этого горемыку-печника, описали его имущество, отправили на каторгу. Да разве это дело — сдавать печь в работу без огнезащиты? Вот и последовала расплата за неуважительное отношение к моей сестрице. Но некоторые из моих сородичей стали знаменитостями.

Очаг, якобы нарисованный в каморке папы Карло, на самом деле был очаг-камин, но волшебный. А еще печь Чезаре Тассы, извещающая правоверных католиков дымом из трубы об избрании Папы Римского; Золушкин камин, из которого ей являлась фея; камин Винни-Пуха с рождественскими чулками; печь королевы Мышильды, откуда она выводила свое мышиное войско против Щелкунчика. А русская печка даже возила Емелюшку-дурачка по деревне, потому что он душевно относился к своей толстушке-печке.

– О, ангелы небесные, уморила ты меня своими сказками,— вздохнул холостяк.

– Погоди, родимый. Сейчас закончу. Вскоре и моя королевская жизнь закончилась. После очередного раздела Польши имущество Шенборнского замка разграбили крестьяне-гуцулы, доведенные войнами, разрухой, налогами до крайней нужды. Обчистили все: сняли ворота, сорвали паркетные полы, разобрали три печи-голландки. Меня повезли на рынок в Дрогобыч, а моих сестриц во Львов и Мукачево. Волостной писарь и оценщик оценил меня в десять рынских. За королеву назначили стоимость лошадиной упряжки?!

Уж лучше бы меня в пропасть сбросили, чем такой позор терпеть. Три недели возили меня, как продажную деву, из волостной управы на рынок. Трогали меня пахнущие навозом конюхи и кухарки, смеялись над моей ценой важные господа и евреи-подрядчики. Торговались и просили цену сбросить. И только на четвертую неделю купил меня еврей-поляк Пензештадлер, строитель-подрядчик из Борислава, для нового дома нефтяных магнатов из Варшавы. У Пензештадлера я пролежала на строительной площадке в разобранном виде с февраля по август. И только в августе начали меня собирать.

О том, что началась Первая мировая империалистическая война, я узнала тоже из газет. Новые хозяева топили меня мало, холоднокровные оказались, и жгли в моей топке документы, купчие, векселя, сжигая все ценное перед наступлением фронта. Хотели замуровать клад в колоколе, но потом передумали.

– Погоди, моя родимая,— прервал ее холостяк.— Слышишь, какой-то сигнал идет на приемник? — Он размял ноги, прислушался к своему сердцу и вразвалку, как на качающейся палубе, пошел к передатчику, который находился на небольшом возвышении. По трем ступенькам он поднялся на помост, где размещалась радиорубка, и привычным жестом подкрутил ручку настройки, улавливая какие-то слабые сигналы. Но эти сигналы не были стандартными, в обычном диапазоне ультракоротких волн, а скорее напоминали тихий шелест листвы. Это было похоже на музыку звезд или поскрипывание снега.

– Странные сигналы,— потер виски радиомастер,— но на всякий случай запишу их на магнитофонную ленту, а потом расшифрую.

Он снова опустился в кресло-качалку и приготовился слушать продолжение рассказа голландки, ведь сейчас она приблизилась как раз к тому периоду своей жизни, когда в доме появилась Мария. Он сгорал от нетерпения узнать новые страницы из жизни своей возлюбленной.

– Так вот, селения Мражница, Попели и Ясеница в окрестностях Борислава заняли русские войска, а в трех километрах за горой Парашка и на склоне горы Городище расположились войска коалиции. Линия фронта проходила по реке Тысменице. Дом нефтепромышленника, где я находилась, временно стал ставкой главнокомандующего войсками «Галиция». Шла первая мировая война.

Два раза русские оставляли город и отходили к Днестру. Но после двухмесячной осады вытеснили австрийцев и без остановки прошли до самого Ужгорода.

Население Буковины, Лемковщины, Бойковщины, состоящее из православных лемков, русинов, бойков, гуралей ждало Русскую армию как свою защитницу и спасительницу.

Русские православные храмы жгли и оскверняли униаты и язычники. Всех славян, исповедующих православную веру, заточили в концлагерь Телергоф и Березин.

Главнокомандующий получил приказ скорее дойти до Талергофа и Терезина, чтоб освободить пленных из концлагерей. Две недели им хватило, чтобы добраться из Бориславского уезда до главного укрепления Стирии — Терезина. Пленных оставалось в крепости мало, но те, кто остался, были похожи на ходячие скелеты и привидения. Так писали газеты.

После окончания войны очередная моя хозяйка очень ко мне привязалась. Ее звали Миля, она была греко-католичкой, но полюбила православного, застенчивого и могучего кузнеца Болеслава. Они любили друг друга так, что даже запреты родителей не могли развести их друг от друга. Часто они встречались возле моей теплой кафельной стенки, Болеслав стеснялся целовать свою невесту до свадьбы, а она трепала его кудрявую голову и расчесывала деревянным гребешком его чуб. Но вскоре его постригли в солдаты к москалям. Миля очень тосковала. Она гладила своими нежными пальцами мои глянцевые бока, а когда грусть переполняла ее сердце, садилась за клавесин и пела «Ехал казак на войну! Прощался со своей дивчиной».

Шесть лет ждала Миля Болеслава со службы, хранила в своем сундуке его письма. И не поддалась на уговоры матери выйти замуж за католика Казимежа, домовладельца и банкира. Через две недели после возвращения Болеслава они зарегистрировали свой брак в городской управе, а в церкви или костеле не стали венчаться, не хотели разжигать вражду между единоверцами и родственниками.

Потом у них родилась Ядвига, Яся. Ох, и пахучие пеленки были у этой Ядвиги! Но она выросла здоровой и крепкой молодицей. Миля и Болеслав состарились, купили себе другой дом, а Ядвига осталась хозяйничать в старом доме.

Но она оказалась непутевой молодицей, скандалисткой, да еще и неопрятной хозяйкой. Дом стал похож на корчму. Какие- то попойки, сомнительные связи с контрабандистами. Граница- то в двух шагах от нас. В меня она бросала всякую гадость: старые башмаки, картофельные очистки, яичную скорлупу. Я вся была в потеках грязи и копоти. Но я ей отомстила за все унижения. Однажды ночью я напустила столько угарного газа от угля, что бедняжка задохнулась. Вот так мстят печи и камины за неуважительное отношение к себе.

– Ну и жестокая же ты,— съязвил Андрей.

– Мы платим добром и теплом только тем, кто ценит уют и наш печной труд и знает правила хорошего тона.

– Ну ладно, давай дальше.

– Дальше-то рассказывать почти нечего. Наступили серые будни. Была еще одна война, точь-в-точь как первая. Жил здесь две недели один важный генерал со своей любовницей. Затем пришла Красная власть, дом передали в общественное пользование. Настроили всяких сараюшек, перегородок, голубятен, и поселились рабочие, нефтяники, комиссары. Кого-то ночью увозили, в кого-то стреляли. Меня почему-то обозвали буржуйкой. Ну, какая я им буржуйка? Я благородных кровей! Однажды забыли выключить газовый кран, так чуть весь дом на воздух не взлетел. Вон посмотри на соседней улице — пустырь. А знаешь ли ты, что там стоял трехэтажный дом? Не помнишь? Ты тогда еще маленький был, а я хорошо помню, какой был грандиозный взрыв.

Пока ничего особенно волнующего и нового о Марии старушка-печь не рассказала. Обычное детство, склонность к музыке, богобоязненность и необычайное упрямство. Это Ванца и так знал. Любимая иконка — святая Люция. Серьезная размолвка с ее духовником...

– Из-за чего возникла размолвка? — спросил Андрей.

– Он сказал ей во время исповеди, чтобы она больше уделяла внимания молитвам, чтению и добрым делам, а не игре на арфе. А она ответила, что Богородица не против ее увлечения музыкой. Духовник запретил ей принимать причастие. Она простояла на коленях в костеле с утра до вечера и со слезами просила Богородицу явить ей свою волю. Мария не получила ответа и перестала ходить на литургию. В четырнадцать лет начала писать дневник, допоздна сидела. Дневник вела аккуратно, ноты переписывала тщательно, занималась сольфеджио и языки учила.

Внезапно у девушки поднялась температура, она слегла. Забросила свою арфу и только шептала без конца розарий Деве Марии. Затем опять начала ходить к причастию, но занятия музыкой отнимали все оставшееся время и энергию. Она, как блаженная, сидела до ночи, все придумывала самые сложные аккорды так, чтобы все десять пальцев играли. И дневник продолжала писать. Не нравилось мне все это. Знала я, что такие увлечения бесследно не проходят. Но она упорствовала: «Хочу быть первой арфисткой в городе, в крае, во всем мире!» Подумать только. В четырнадцать лет — и откуда только такие мысли в голове?

– Ты мне главное скажи,— перебил ее холостяк.— Она сожгла мои фотографии или увезла с собой в Варшаву?

– Она необычная паненка, дальше я расскажу тебе о ней в Рождество. Потерпи немного, а теперь ложись спать, вон уже светает. А я тебе сыграю огненный вальс.

— У-у-у,— завела свою пламенную мелодию печь.

– С Рождеством тебя, королева,— засыпая, шептал Андрей Ванца. Он уже не обращал внимания на тихие сигналы, доносившиеся из наушников, напоминающие то ли шум крыльев птицы, то ли звуки ветра. Ему приснился дивный сон о Рождестве Христовом. Как будто он один из мудрецов и пришел поклониться младенцу Иисусу. Затем он стал пастухом в окрестностях Вифлеема, и ему явился рождественский Ангел, возвестивший: «Слава в вышних Богу, и на Земле мир, в человеках благоволение».

– В те давние годы я учился в училище связи,— продолжил рассказ восьмидесятилетний Андрей Ванца,— и ждал, когда Мария Драган закончит учебу, чтобы сделать ей предложение. Однажды во время концерта во Львовском театре имени Заньковецкой я увидел ее на сцене: они с подругой играли на арфах. Хотел тогда же и сделать ей предложение, но она умело ушла от разговоров при помощи своей подруги. Та находилась при ней, как тень, и я не смог поговорить с Марией. Я знал, что вся родня восстанет против нашего брака. И меня могут отлучить от церкви. Это было нашей трагедией, ведь род Ванца и род Драган враждовали, как и все протестанты с католиками. И главное: я тогда еще не знал, что Мария уже поступила в Варшавскую академию музыки. Когда мне сказали, что она учится в Варшаве, не поверил. Как угорелый, побежал к ней домой и спросил напрямик у ее матери: «Где ваша дочь?» — «А что тебе надо от нее?» — «Наверное, вы против меня что-то имеете?» — «Не ищи ее. Она не пара тебе. Ты сам прекрасно об этом знаешь. Раз она от тебя сбежала, значит, так тому и быть». Я бросил учебу и вернулся в Борислав. Меня сильно мучила мысль, что Мария смеется надо мной вместе с подружками и своей родней. Однако надо было жить дальше.

— Дедушка, а как это вы поселились в комнате, где жила ваша невеста? — спросил внук Андрей.

— Это почти сказка. Недоразумение властей. Во время переселения лемков из Польши на Западную Украину им выдавали «марку злоту» — документ о том, что в Польше они оставили дома и имущество. По этому документу в Бориславе давали аналогичное жилье, пустующее после отъезда польских семей. Василий Ванца, мой отец, был самый грамотный среди переселенцев и, осмотрев несколько домов, выбрал этот. Дом на двух хозяев и с двумя входами. Ему это не очень нравилось. Но дом был самый ухоженный и рассчитан на большую семью. Не мог же он предвидеть, что его давний враг Матвей Драган поселится во второй половине. К тому же он узнал об этом только через месяц, так как калитки выходили на разные концы улицы, а две половины двора разделял глухой высокий забор из штакетника. Наш молитвенный дом располагался на улице Зеленая, в низовье ручья Лошень. А католический костел — с другой стороны дручья Лошень, поэтому с соседями мы не встречались. Но однажды через глухой забор отец услышал знакомый голос Матвея Драгана. Он побежал в городскую управу просить, чтобы ему дали другой дом. Однако в наличии остались только маленькие домики со сгнившими венцами и прохудившейся крышей. Так они остался бок о бок жить со своими недругами.

После войны жизнь была тяжелой. Вскоре Матвей умер, потом умер и мой отец, похоронили их на одном кладбище на Гуковой Горе. Но в разных местах.

– А теперь давайте почитаем дневники бабушки. Так интересно знать, о чем писали девушки пятьдесят лет назад,— попросила внучка Надя, сидевшая возле печи.

– Бабушка, прочитайте, пожалуйста, что-нибудь из своих дневников,— поддержали остальные.

Мария Ванца, в девичестве Драган, взяла дневник, вздохнула, оглядела свое потомство. И после короткой паузы начала читать вслух.

Отъезд Марии в Варшаву.

Я долго собиралась в дорогу. Хоть дорога и короткая — всего шесть часов езды от Львова до Варшавы, но я знала, что вернусь нескоро.

«Виза, покупки в дорогу, учеба, подработка, концерты — все одновременно надо делать. И времени в Борислав съездить не будет»,— размышляла Мария. Она нанесла визит тете Насте, маминой сестре, в Почаевский монастырь — попрощалась, получила наставления и гостинец, а главное — церковный песенник с нотами издания 1890 года. Она давно выпрашивала у тети Насти этот песенник, но всегда получала отказ, и вот наконец, сбылось. Старенькая тетя Настя сказала ей на прощанье: «Ты — христианка! Помни об этом. В большом городе соблазнов много: деньги, слава, почет, богатство. Но душу не оскверняй. И не продавай ее за золото. Четыре года быстро пробежат, и ты вернешься». Еще раз перекрестила ее, и Мария долго смотрела вслед тетушке, уходящей вглубь монастырского двора.

Мария откладывала до последнего дня поездку к Андрею в Борислав. Дел навалилось много. Собралась уезжать в сентябре, а оказалось, что надо пальто зимнее справить и сапоги теплые: в Варшаве зимы холодные. К тому же, для проживания у пана Стефана, который приходился родным братом мужу тети Насти из Почаевского монастыря, необходимо выхлопотать какие-то бумаги. И она бегала к нотариусу, стояла в очереди, делала выписки из домовой книги, брала запрос из областного архива. Так и наступил день отъезда, а Андрея она так и не успела повидать.

– Может, он уже забыл меня. А может, через четыре года забудет. Но он и не клялся любить меня до гроба,— думала Мария.— Рвется мое сердце к нему. Напишу ему письмо. Пусть приезжает в Варшаву. Там погуляем по старому городу. Ему понравится. Мария сидела у окна вагона и мечтала, как они вместе с Андреем будут гулять по Варшаве. Очнулась от возгласа на таможне.

– Визы, паспорта, багаж... – Она стряхнула дремоту и молча, протянула документы и квитанцию на багаж.

В Варшаву поезд прибыл пасмурным, дождливым сентябрьским вечером. Никто ее не встречал. Она взяла такси и поехала по вечернему городу к пану Стефану.

Зато у Стефана ей понравилось. Не думала, что он такой старый: ей, семнадцатилетней, казалось, что мужчины в шестидесятипятилетнем возрасте уже древние, как мир. Но пан Стефан причесался, смазал волосы бриолином, приоделся и всячески ухаживал за паненкой Драган. Он очень был обязан деду Марии, который спас их семью от голода и стужи в Первую мировую войну в Талергофе. Мария быстро согрелась от его теплых слов и от кафельной печки. Правда, топили ее углем, и в уютной комнате стоял горьковато-кислый запах антрацита.

Это была типичная варшавская послевоенная квартира. Швейная машинка «Зингер». Коричневый чемодан из кожзаменителя — как будто завтра в дорогу. Настольная лампа с абажуром конической формы — главное украшение письменного стола. На стенах в деревянных рамках висели фотографии всей родни в разном возрасте и разнообразной одежде: кто в гражданской, кто в военной, двое даже в сутанах. На столе патефон, в углу трофейный немецкий радиоприемник. Тюлевые занавески на окне. Окно скоро станет ее театром, но об этом она еще не знает. Кафельная печь очень была похожа на печь-королеву. Мария подошла к ней, погладила и поздоровалась. На вешалке вошедшая в моду варшавская мужская одежда: офицерское галифе из американского сукна, френч синего цвета и польская конфедератка.

Во всем мире, на всех барахолках таких конфедераток не найти, как в Варшаве. По этим конфедераткам в любом уголке мира можно было отличить поляка. Это национальное достояние, свидетельство польского патриотизма. Еще одна гордость пана Стефана — яловые офицерские сапоги со скрипом. В доме чувствовалась женская рука. Так аккуратно развесить портьеры и гардины, так тщательно убрать пыль из всех закоулков могла только трудолюбивая хозяйка. Но Мария оставила расспросы об этом до лучших времен. Не хотела бередить душевную рану пана Стефана: его сыновья Марек и Ромек сбежали в Америку, а жена давно умерла.

На следующий день Мария пешком обошла весь старый город. В Академию музыки имени Фредерика Шопена не стала заходить: все-таки выходной. Причастилась на вечерней службе в костеле святого Стефана. А утром уже первой была на лекции в академии, в которую поступила, выиграв конкурс музыкантов из Польши, Украины и России.

Церемония посвящения в студенты была обставлена в старых традициях европейских университетов. На них надели темные накидки с белыми бантами, на голову — треуголки с огромными полями и висячим позументом, вручили папки, отделанные темно-зеленым бархатом, с текстом студенческого гимна «Гаудеамус». И все запели. Сначала Марию разбирал смех. Но по мере осмысливания текста она поняла, что это и есть вступление в храм искусства. Потом студентов поприветствовали представители правительства и ректор. Ну и в конце — концерт старшекурсников. Вот здесь было чему удивиться: исполняли в основном ранее ей неизвестные произведения Штрауса, Шопена, Чайковского.

На первом курсе она сочинила две песни из цикла «Лемковские напевы». Изучала итальянский и французский языки. Польский, чешский и украинский знала с детства. Вела дневник, который начала писать с четырнадцати лет. Дневник больше напоминал молитвенник, так как значительная его часть была заполнена молитвами ее собственного сочинения. Она также записывала свои сновидения и фантазии. Варшавский дневник она назвала «Славянская тетрадь».

К четвертому курсу у нее наступило нервное истощение: напряженная учеба, занятия допоздна в библиотеке, репетиции...

– Бабушка, расскажите о вашем знакомстве, первом свидании и помолвке,— попросили внучки Оксана, Дарья, Марина и Света.

– О помолвке я расскажу позже,— ответила бабушка,— а сейчас дедушка поведает о нашем знакомстве и неудавшемся свидании.

– Хорошо, но тебе, котик, должно быть стыдно, что ты испугалась тогда козлика Гошу.

Дед Андрей Ванца начал вспоминать события пятидесятилетней давности. По лицу было видно: это доставляло ему огромное удовольствие. А всем присутствующим нравилось, что они называют друг друга ласковыми именами, как в далекой молодости. И хоть их дочери Настя и Ольга уже слышали об их помолвке, но каждый раз родители вспоминали все новые и новые подробности, и от этого их рассказ становился еще интереснее.

Знакомство Марии и Андрея.

Больше всего досаждали городским властям в Бориславе баптисты. Не было на них никакой управы. Стояла баптистская церковь и при польских властях, и при коммунистах. Легко перекрасившись из желто-блакитного в красный цвет, бывшие бандеровцы вдруг стали активистами и друзьями советской власти — Годжики, Желемы, Бойки, Баркаловы. А баптисты как были в оппозиции, так и остались вне политических симпатий.

– Власть от Бога, отдай кесарево — кесарю, а Божье — Богу,—

сказывал Рябошапка, лидер баптистов в Западной Украине при Речи Посполитой.

– Каждая власть от Бога,— говорил пресвитер Максим Бубняк при коммунистах.

– Власть меняется, а церковь остается всегда,— проповедовал с кафедры пресвитер Ярослав Борсук.

В городе баптистов ненавидели. Греко-католики — за то, что те их учат жить по писанию. А власти не любили за их честность, упрямство и богатство. Каждый баптист имел дом, семью, работу или гешефт. Спокойно и честно работал, копил деньги, ходил в церковь, молился и обрастал хозяйством, добром. Это-то и злило местных националистов и представителей власти. Водку не пили, в махинациях не участвовали. Поэтому и называли их «продажными иудами». Но у них была одна серьезная проблема. Прихожане, воспользовавшись насильственным переселением из Польши на Украину, потянулись в эмиграцию. Более трети прихожан церкви баптистов уехали в Америку, Канаду, Германию, Австрию. Надо было остановить этот процесс. Церковь баптистов ни в грош не ставила указы и распоряжения местной управы о запрещении проведения на улицах и площадях города евангельских собраний с приглашением проповедников из России, особенно на похороны, свадьбы и праздники. Эти события сразу превращались в собрания, на которых их церковь пополнялась новыми членами.

На похоронах дьякона церкви баптистов Терещука восемь лет назад обратился в их веру директор Бориславской музыкальной школы Никифор Акимович Беспалов. Он был уважаемым в городе музыкантом и искусствоведом. И он был первым учителем Марии Драган. Никифор Акимович хорошо знал Андрея Ванцу как прихожанина баптистской церкви и иногда приглашал его к себе для мелких починок: керосинки, велосипеда, выключателя, телефона. Хоть Андрей и считался членом церкви баптистов, но с их методами ведения финансово-хозяйственной церковной деятельности он никак не мог смириться. Братский совет евангельских христиан-баптистов постоянно проводил собрания на стадионах и в домах культуры. И вновь обращенных, еще неопытных членов ставили на церковные должности. А их в церкви было много: благовестник, евангелист, волонтер. Был дежурный, помощник регента, дьякон, дьяконица, секретарь кассы, начальник школы и т. д.

И Андрей всячески сопротивлялся, когда на него пытались возложить очередную должность. Он просто ходил в молитвенный дом, пел псалмы, причащался и больше ничего не желал. Так поступал и его отец Иван Васильевич Ванца. Андрею пытались навязать должность церковного связиста, но сами признали всю нелепость и глупость такой должности. Ведь телефона не было ни у пресвитера, ни у других членов церкви. Только у Никифора Акимовича Беспалова, регента церковного хора. Но он редко им пользовался. В свое время ему поставили аппарат как директору музыкальной школы.

В одно из посещений дома Беспаловых Андрей пил чай вместе с супругой Никифора Акимовича Марией Ивановной. Мария Драган могла заходить к ним в дом в любое время без приглашения. Ее здесь привечали как самого дорогого гостя. Такой талантливой и трудоспособной ученицы, как Мария, у Никифора Акимовича никогда не было. Вот она и пришла без предупреждения и села пить чай.

– А вы знакомы? — спросил учитель. Мария смутилась:

– Да, знакомы. Но только так, поверхностно.

– Видела бы ты его в форме, сразу бы влюбилась,— загадочно улыбаясь в седую бороду, молвил Никифор Акимович. Он был бы очень рад, если бы эти молодые люди подружились.

Мария Драган зарделась пунцовой краской и скоро засобиралась домой.

– Так мы будем сегодня заниматься?

– Я сегодня устала немного. Может, завтра приду.

– Я тебя провожу,— вскочил Андрей, и тем самым совсем смутил Марию. Она была в него влюблена, а он даже не догадывался об этом.

Дом Никифора Акимовича стоял в излучине ручья Ропного. Но весенний паводок превратил его в горный бурлящий поток. После паводка вся округа возле дома Никифора напоминала жителям, что здесь горы. И с горными речками спокойной жизни горожанам не будет. На берегах валялись сломанные кустарники и деревья, тряпки, пакеты и прочий мусор. Единственный шаткий, наспех сколоченный мостик, поставленный взамен старого, разрушенного стихией, был слабой связующей нитью с окружающим миром.

– Дай я тебе помогу,— сказал Андрей и прикоснулся к ее руке своей горячей, как раскаленный сухой песок, мужской ладонью.

Мария пошатнулась на мостике. Ее первый раз касался мужчина.

«А как же кровная вражда?» — пронеслось у нее в голове, и она отшатнулась от Андрея, потеряла равновесие и упала в воду. Здесь было неглубоко, всего ничего, ниже колен. Но парусиновые туфли намочила. Андрей помог ей выйти из воды и подвел ее к своей «Яве».

– Садись. Я тебя довезу до дома.

– Да здесь близко. Я сама дойду.

Андрей насильно усадил ее на заднее сиденье мотоцикла. Мария источала запах барвинка. У него закружилась голова, но за пять минут домчал до дома. Здесь же они и договорились о своем первом свидании.

Встречи на мосту

– Где встретимся?

– На мосту.

Этот пароль, назначающий свидание, деловую встречу или сход цыган, сохранялся в Бориславе на протяжении трех поколений горожан.

Старожилы рассказывали, узнав об этом от своих дедов, что первый мост в Бориславе построили в ХIХ веке австрийские специалисты и заложили столько бетона и арматуры, что он стоит до сих пор без капитального ремонта. Другие мосты, железные и деревянные, не простояли и полувека. Возникшие в последние десятилетия железобетонные мосты потребовали капитального ремонта через десять-пятнадцать лет. Каждый мост в Бориславе облюбовали себе разные категории горожан: по сословиям и интересам. Итак, центральный мост через реку Тысменицу. Заложенный еще во времена Австро-Венгерской империи, мост находился в центре города. Здесь же были расположены центральный банк, центральный гастроном, городская баня, ресторан, кинотеатр. Место встречи городских сплетников, пенсионеров, бездельников и неисправимых пьяниц, к ним присоединились в недавнее время щеголи и щеголихи, девицы легкого поведения.

Мост в районе Волянка притягивал к себе городскую шпану, жаждущую приключений и потасовок. Если сын-подросток попадает в «мостовую» компанию на Волянке, жди беды: либо с поломанными ребрами придет сын домой за полночь, либо под утро его приведет участковый.

Мост на Косцюшко — любимое место велосипедистов. Здесь было два асфальтированных спуска, по которым с апреля по ноябрь катается на самокатах и роликах подрастающее поколение. Хотя были на этом мосту и трагедии: разбивались до смерти и детвора попадала под колеса машин. Но мост так и остался символом азарта и удали, этакой скоростной трассой «Формулы-1» местного значения.

Цыганский мост — противное место в городе. Рядом заброшенное

католическое кладбище, местная помойка и табор цыган. Запахи, грязь, воронье. В один из жарких сезонов, после обильного паводка, откуда-то прилетела тьма светлячков и поселилась на кладбище рядом с цыганским мостом — отчаянные головы ходили смотреть. Детей пугали этим мостом: «Отправлю на Цыганский мост, если будешь себя плохо вести».

Мост «Касахора» - ничем не привлекателен, кроме как постоянным невезением. Это единственный в городе мост, помимо центрального, по которому могут проехать передвижная нефтеналивная станция, тягач и двадцатитонный грузовик. Более двух десятков лет этот мост без ремонта не выдерживает. Строили его заново поляки два раза, коммунисты — два раза, националисты и вовсе его закрыли. Последний паводок разрушил фундамент, а денег на ремонт в городской казне нет.

Седые деды с трубками и самосадом рассказывают необычные истории о бориславских мостах. Есть в этих историях частица правды, но чаще всего небылицы. Мост в районе Мражница пользуется дурной репутацией. Там когда-то церковь стояла, но то ли сгорела она, то ли осквернили ее, поэтому теперь якобы всякая нечистая сила собирается именно на этом мосту. Многие суеверные женщины оставляют на мосту или под мостом больных кур или печень кабана, завернутую в платок, чтобы отвести нечистую силу от своего дома. А другие и вовсе пользуются маленькими мостиками через Тысменицу, только чтобы их нога не ступала на тот мост.

Если идти по Трускавецкой дороге через Борислав, то приходится пересекать всевозможные речушки и ручьи: Крушельницу, Безымянный, Ропный, Понерлянку, Лошень, Тисменницу, Раточинку, и другие. Такое обилие речушек, ручейков, потоков, яров, русел не может не сказаться на состоянии городской казны. Мосты приходят в негодность, дороги размывает, а ущерб городскому хозяйству от каждого наводнения огромный.

На состояние рек сильно повлияло последнее повальное увлечение городских зодчих — использование речного плитняка в строительстве. Из плитняка стали делать облицовку фасадов зданий, цоколей, заборы, гаражи, склепы на кладбище. А некоторые приспособили этот речной стройматериал для укладки его в фундамент сараев, кладовых, как дворовый настил и на другие нужды. Предприимчивые горожане наладили доставку бесплатного камня к москалям по баснословной цене — пять гривен за один квадратный метр. Разоренные берега речек обмельчали, русла углубились на два-три метра в материк, обнажилась желтая глина.

Неудавшееся свидание

Как и полагается в Бориславе, влюбленные встречаются на центральном городском мосту.

Быстрыми шагами, обходя лужи, перепрыгивая грязь, с букетом красных тюльпанов спешил Андрей на свидание. Дождик только кончился, и выглянувшее апрельское солнце сверкало в лужах, на крышах домов и в каплях, свисавших с маленьких зеленых листочков, несмело распускавшихся навстречу теплу, весне и солнцу. Воробьи, звонко перекликаясь, грелись на солнце, подставляя ему свои мокрые перья.

Свидание было назначено на шесть, и у него оставалось ровно столько времени, чтобы остановиться на углу у водосточной трубы и смыть с ботинок грязь. На нем была легкая куртка с капюшоном от дождя. Лицо его сияло улыбкой, он напевал какую-то мелодию. Сейчас он увидит свою Марию, как она идет, обходя большие лужи. Он представляет, как она несмело к нему подходит. Потом они пойдут по городу. Нет, в городе их может увидеть учитель, а она этого боялась. Тогда лучше в лес. Нет, там мокро. А вообще-то, видно будет. Главное, чтобы пришла. Его внимание привлекла женщина, идущая мимо него,— старая, сгорбленная, ему показалось, что она всхлипывает. Когда она поравнялась с ним, он увидел заплаканное морщинистое лицо, которое она то и дело вытирала кончиком черного платка. Женщина прошла еще несколько шагов и остановилась. Сказала что-то невнятное, поставила коричневую сумку с обтрепанными ручками на землю, раскрыла ее и, поискав в ней что-то, хотела было уже идти дальше. Но ей навстречу шла другая женщина с букетом барвинка в руках. Когда они поравнялись, старушка еще раз отерла лицо, всхлипнула глубоко и тяжело, поздоровалась и начала ей что-то говорить.

Марии не было. А может, она подумала, что Андрей не при дет в такой дождь? Правда, он уже кончился, но солнце снова заволокло тучами, и серые облака свисали так низко, что вершина одной из гор была окутана белой пеленой.

– «А глаза у нее черные, как черешня спелая в ясный июльский день, а волосы отливают синевой, как кисти винограда «изабелла» во время августовского зноя, а руки теплые-теплые, как камни на солнце»,— размечтался Андрей.

Теперь он ясно различал каждое слово женщин.

– Бывало, встану утром коровку доить, а он уже куда-то умчался: то рыбу ловить, то по грибы, а то еще что-нибудь вздумает. А уж сильный-то, какой в свои семнадцать лет. Ох, горе ты мое! С кем я теперь до старости, до смерти жить буду?

– Да не печалься,— утешала ее другая, с букетом барвинка в руках, — у тебя ведь другой сын есть.

– И не вспоминай о нем. Лучше бы его не было. Жизни с ним нет. Как запьет — и за мать меня не считает,— она снова залилась слезами.

Андрею стало жалко эту женщину. Но чем он мог ей помочь?

Разве только прийти да убрать у нее, да дров наколоть, да еще что-нибудь сделать. Но ведь не вернуть ей сына. Отчего же он умер?

Марии все нет. Наверное, уже не придет. И что это запах барвинка меня так будоражит? Но надежда еще теплилась, и он ждал. А женщина все всхлипывала.

– Матушка, а сын ваш, отчего умер?

Она взглянула на него, на его цветы, на чистые туфли.

– Не умер он, а уехал.

– Так он жив?! Почему же вы плачете?

– Эх, сынок! Да я теперь одна-одинешенька. Малый уехал учиться, а старший такой пьющий, что сил нет. Чем я грешна, что Бог наказал меня на старости лет? — голова ее опустилась, и она пошла прочь.

Может, пойти за ней, посмотреть, где она живет? Может, в чем нуждается? Эх, скорее бы Мария пришла, они бы вдвоем обязательно придумали, как помочь этой старушке. И еще она говорила, что не может отказать, если просят о помощи. Только что-то ее долго нет. А тут еще дождик снова начинается. Такой мелкий, что он его сначала и не заметил. Они обязательно ей помогут.

Волосы Андрея уже так намокли, что вода струйками стекала по лицу и за шиворот. Капюшон поднять забыл. Заскочил под навес овощного ларька, чтоб переждать дождь. А вдруг она придет? Под навес спряталась и та вторая женщина с барвинком. Ее букет оказался прямо перед лицом Андрея. Он вдохнул аромат барвинка и вспомнил…

БАРВИНОК.

….Водопроводные краны производили впечатление елочных игрушек – сверкающие, но ревущие. Один заливался трелью соловья, другой мычал коровой, а откуда-то с кухни завывал как дымоход во время вьюги. В ванной комнате кран почему-то не закрывался – сколько его не крути. Но приходила женщина в белом халате и ловко его закрывала. В столовой почитаемым алтарем стояли стопки тарелок сложенных до самого потолка. Казалось, вот-вот они упадут. Но опять приходила женщина в белом и в ее руках они наполнялись ароматной пшенкой и манкой с маслом. Самая желанная женщина-врач приходила после пшенки. Те женщины в белом со мной не разговаривали, а эта разговаривала, гладила по голове и улыбалась. И аромат от нее был сладким-сладким. Даже лучше чем мед и цветущая яблоня в нашем саду. Я узнал - это аромат барвинка лечебной горной травы. Но тогда этот запах кружил голову. В этот раз она меня не погладила и сказала, что я плохой мальчик, потому что делаю глупости.

– Я убегу отсюда.

– Куда ты убежишь, у тебя гланды и температура?

Так я узнал, что у меня гланды.

План побега выстроился быстро. Сначала представил, что меня разыскивает милиция с собаками, потом пожарные, затем все женщины в белом толпой за мной и кричат: «Лови его, держи!». Мне стало страшно. И грустно. Хотелось на речку. К Витьке, Павлику, Светке. Ах, Светка! Это из-за нее у меня гланды.

Сначала старшие братья со мной катались с горки у Макара на колясках и самокатах. Ну, мне как самому младшему досталась рухлядь с двумя восьмерками, без спиц и без доски на раме. Едет только прямо и дребезжит как «смаржова телега». В гомоне и визгах, суматохе и возне я вдруг остановился и увидел небо. Я и раньше его видел. Но оно вдруг опустилось и подмигнуло мне. Оно открылось и позвало в теплые объятия. Дыхание остановилось. Смотрю на Карпаты, на облака, на небо. Подкатил комок к сердцу горячий, с глаз скатилась слеза от любви к небу. Запахло барвинком. Я рыдал от любви к небу. Подбежали старшие братья.

- Ты чего ревешь? Ударился? Где болит?

Они не знали, что я увидел небо. Мне стало скучно с ними, и я ушел бродить по речке в поисках черепков и фарфоровых чашек. Ручей теплый и щекочет лодыжки. Иду вверх по речке. Вдали замечаю, идут вниз Светка, Витька и новенькая незнакомая. Все же знают, что после паводка надо идти на ручей или речку. Можно по десять раз ходить по одному месту и всегда что-то найдешь. Притворяюсь, что их не вижу и глазам своим не верю: нашел целехонькую фарфоровую статуэтку-солонку, раскрашенную под матрешку. Тайком кладу за пазуху иду дальше. Осталось 20 шагов до них. Они держат в руках цветные камешки, черепки и им тоже не терпится показать свои находки. Цель одна – похвастаться. Инстинктивно делаю совсем не то, что хотел сделать. Незаметно кладу ей под ноги свою солонку-матрешку, пока она мне показывает свои черепки. Новенькая хвастается своими стеклянными отполированными осколками. Светка поворачивает глаза ко мне. Я смотрю ей в глаза и под ноги. Глаза и ноги. В светлой воде блестит солонка-матрешка. Наклоняюсь. Ее локоны прямо скользят по моей щеке. Она тоже наклоняется. Наши головы соприкасаются. От нее аромат барвинка. Сердце мое выпрыгивает из груди. Руки наши одновременно соприкасаются с солонкой.

- Это я нашла.

- Я первый ее увидел.

- Нет. Она моя.

Я ее толкнул, и она упала в ручей. Замочила юбочку в горошек. Солонка зажата в моей ладони.

- Ты. Ты… Хулиган. Разбойник. Все. Я с тобой больше не дружу. - В ее глазах испуг и обида. Она ушла с новенькой сушить юбочку, а я в горечи и разочаровании бродил по ручью и мечтал, что она вернется, и я ей подарю солонку-матрешку. Но она не шла. А я в ручье простудился до заката солнца. Теперь вот гланды. И я в больничной палате мечтаю о побеге. Как снова увижу Светку и подарю ей не только солонку, а целую пиалу. У нас дома такой пиалы нет. Но вот у тети Марины есть – рельефная, старинная с картинками.

Побег был намечен на прогулке. После осмотра врачей нас вывели в каштановый сад погулять. Цвели каштаны и клонили ко сну. Мы все полосатые, заметные, в тапочках. Жара и зной каштановый притупили бдительность женщин в белых халатах и сторожа, который охранял главные ворота. Было слышно, как водитель молоковоза ему крикнул.

- Дед, ты не закрывай. Я сейчас буду выезжать, только накладные заберу.

Сторож махнул рукой и ушел в свою будку. Женщина в белом задремала на лавочке, полосатые пижамы разбрелись по цветущему саду. Я тихо вдоль забора подобрался к открытым воротам, заглянул в окошко будки – сторож дремал. Выскочил за ворота и замер. А дальше куда? Вправо, или влево? Я же здесь в первый раз. Это братья мои здесь были. И бежали. Но они не указали дорогу. Начал вспоминать. Вспомнил. Я же небо полюбил. Оно теперь мое. И Карпаты мои. Посмотрел на солнце и на Лысую гору. Они справа. А тогда были слева. Значит, домой – налево. Пошел налево. Опять развилка. Люди на меня поглядывают, пальцем показывают. Вон милиционер прошел по другой дороге. Никто за мной не гонится, не кричит: «Держи его, лови его!». Только как то удивленно на меня смотрят. И тут только до меня дошло, что я в полосатой пижаме и в тапочках. Мне стало стыдно за свою пижаму. Значит, не все я продумал до мелочей. Но я герой. Сбежал, как и старший брат сбежал. Я воображал, как старшие братья будут гордиться мной, а мама даст целую пачку халвы за мой поступок. Но дорога опять разделялась, как рогатка. И я пошел не левее, а правее. Дорога была совсем незнакомая. Поднял глаза к небу. На небе кучились облака, и оно мне не помогло. Подул ветер и стало страшно. Небо от меня отвернулось, и я заплакал. Мне шел пятый год. Плакал я не долго. Мимо шел двоюродный брат Андрей Присташ - старше меня на семь лет, он меня отвел домой. А дома мама сказала, что никогда не отдаст меня больше в больницу.

Светку я увидел только осенью. Ей купили ранец и она, якобы в школу пошла, но мы с ней пошли в школу через год. Только в разные школы. Она в русскую, а я - в украинскую…

Вот откуда аромат барвинка я сохранил на всю жизнь.

**************

И стоит теперь Андрей в ожидании Марии на центральном мосту, как одинокий часовой, с тюль панами, опустившими свои головки вниз.

Мария Драган в это время торопилась на свое первое свидание с Андреем Ванца. Прыснула на себя из флакончика барвинок и, в яркой сиреневой кофточке и розовой юбочке с белой подкладкой, похожа была в свои шестнадцать лет на бабочку, порхающую под апрельским солнцем...

Сначала она пошла по привычке через двор Николая Присташ, затем вернулась обратно, решив сократить путь, пройдя через двор Ванцы. Тропинка узкая, много луж, поэтому она смотрела только под ноги, чтобы не испачкать новые парусиновые туфли. А когда подняла глаза — обомлела. Перед ней стоял козел Гоша. Эта сумасшедшая Ярославна Ванца забыла его закрыть в сарае. У него была репутация главного драчуна на улице Майской.

– Иди. Что уставился? Дай пройти.

Гоша внимательно изучал это очаровательное существо, гуляющее по его, Гошиной, территории. Он повернул голову вправо, влево, и вдруг ему стало так весело, что он встал на задние ноги и приготовился боднуть Марию.

– Драчун. Видишь, я на свидание иду. Вот скажу твоей Ярославне.

Услышав имя хозяйки, козел стушевался и повернул с дороги во двор. Мария постояла еще немного, прислушалась к его шагам и повернула обратно. А Гоша уже стоял в дворике Присташ, испытующе смотрел на Марию и ухмылялся. Ждал, когда та подойдет поближе.

«Что за искушение такое?» — подумала она и, взяв в руки распятие, всегда висевшее на ее шее, начала читать молитву. Но Гоша не уходил. «Наверное, мне дан знак, чтобы я не ходила на свидание с этим протестантом»,— решила она.

Первое свидание не состоялось. Но она этого так не оставит. Девушка пошла жаловаться Ярославне на ее питомца.

У деревянной калитки Мария через забор разговаривала с Ярославной и не увидела неслышно подходящего сзади Андрея.

– Что он себе позволяет? Я, как привязанная, никуда выйти не могу. Он везде меня преследует. Я что ему, пугало огородное? Козел неотесанный.

Кровь прихлынула к щекам Андрея. «Это она меня козлом обозвала?» — мелькнула мысль. Ему хотелось подойти к Марии и отхлестать ее по губам за такое оскорбление. Он развернулся и побежал к реке. Мария услышала топот и, оглянувшись, заметила удаляющегося Андрея. «Неужели его Гошка так испугал? Но ведь он же в загородке. А куда это он бежит? Как будто на пожар. Матерь божья! Да ведь он от меня убегает!» — она перекрестилась и побежала за ним.

– Андрей! Андрей! Погоди! Да вернись же ты!

У реки остановилась, поняла: не догнать ей Андрея. «Что же я наделала языком своим болтливым? Теперь он никогда ко мне не подойдет. Милый Андрей! Как я теперь тебе откроюсь?» Мария вернулась домой, взяла арфу и, перебирая струны, начала напевать новую мелодию, льющуюся прямо из сердца. Мелодия любви и рыдание арфы слились в лирическую рапсодию ля минор:

Тих и красив был тот вечер,

Сумрачно было кругом,

Нежно природа прощалась

С этой вечерней зарей.

Там, высоко над обрывом,

Кто-то на арфе играл,

Кто-то, клонясь на колени,

Душу свою изливал.

Лились, чарующи звуки,

Вышла на небе луна,

Девушка в лунном сиянье

Там, над обрывом, видна.

Вдруг оборвались все струны,

Стихло все сразу кругом,

Слышны лишь были рыданья

В сумрачном мраке ночном.

Боже, о Боже! Прости мне!

Грешной прости мне грехи,

Слезы мои раскаяния

Сам Ты с очей мне отри...

В первый раз так сильно было уязвлено самолюбие Андрея Ванца. Не ожидал он такой обиды от Драган. Вражда к роду Драган усиливалась с каждой секундой. Теперь он начал вспоминать рассказы отца о высокомерии Драган, пересуды родни об их жестокости. Недаром Драган в переводе означает дракон. Вспомнил, что она руку одернула, когда помогал ей из речки на мостик выйти, ее холодный колючий взгляд при прощании.

– Никогда! Слышишь?! Никогда не протяну тебе руки. И даже не посмотрю в твою сторону,— и оглянулся. Не слышит ли его кто-нибудь? Нет. У реки он один.— А чего это она с нашей Яросей болтает? Да еще на меня скверну наговаривает. Пойду скажу, чтобы ноги этой Драконки на нашем подворье не было!

– Андрей! На тебе лица нет! У тебя жар? — Ярославна дотронулась рукой до его лба.

– Рося! Ты зачем с ней разговариваешь? Стоишь рядом? Она язычница. И весь драганский род такой. Как ты можешь? Ты посмотри, какие у нее темные колючие глаза...

Ярославна побледнела, руки безвольно опустились вдоль исхудалого тела. Глаза закатились, губы и щеки задергались. Андрей знал, что это приступ. Он подхватил ее и усадил на пень у сарая. Ярославна начала пророчествовать:

– Вижу! Вижу! Идете вы вдвоем над обрывом, по краю пропасти. Идете вы, взявшись за руки. Внизу ад, но Вельзевул не может вас достать. Вы высоко. Над радугой парите вы, как ангелы. Она впереди, а ты за ней. О! И еще идут. Один, два, три, сколько же их? Семь. Семь деток идут за вами. Ох, горе вам, горе. Страдания и слезы вас ждут. Разлука, искушение и наказание. Ты и Мария...— Ярославна притихла, закрыла глаза.

– Я и Мария?! Какая Мария? — переспросил Андрей.

– Ты и она,— уже отдышавшись, спокойно сказала Ярославна,— та девушка, которая недавно здесь со мной разговаривала. Черноокая, статная, волосы как смоль, певунья, арфистка.

– Да она же меня козлом назвала!

– Гоша, Гоша! Иди сюда! — Гоша услышал зов хозяйки и стал в бойцовскую позу на задние ноги.— Это она на него жаловалась. Ох, и глупенький ты. Любит она тебя. Любит. Я видела вас над обрывом. И ваши дети, и внуки были с вами.

Андрей не всегда верил пророчествам своей сестры Ярославны. Но сейчас ему очень хотелось надеяться, что слова Ярославны сбудутся. К Ярославне ходили за советом и католики, и протестанты, и даже язычники. Седовласый Андрей осмотрел свое потомство, затихшее возле печи-королевы.

– А сейчас я расскажу вам, как Мария, сама того не зная, спасла меня от смерти. В то давнее время я попал в аварию на своем мотоцикле, лежал долго в больнице. В бреду воспоминания детства мешались с чудными видениями...

Андрей в туннеле

Андрей шел последним в длинной колонне сверстников, как самый младший. Впереди всех Наум, за ним Земба старший, Бойко, Чех, Мадьяр, девятиклассники. Затем восьмиклассники Земба младший, Гураль, Никель и Макар из второго класса интерната. Замыкал колонну Андрей Ванца, шести лет от роду. Туннель манил к себе таинственными приключениями и будоражил воображение мальчишек. Они спорили до хрипоты и до драки, что если идти полдня по туннелю, то можно перейти польскую границу. А там уже гуляй, детвора... И вкусные кисели, и волшебные самописки, которые не надо в чернильницу макать: они сами пишут. Только вот запахи фекалий не давали возможности идти вглубь очень далеко.

Дальше всех доходил Наум с факелом в руке. Он дошел до первого поворота с люком наверху и поднялся к нему по ржавым ступенькам, но не смог поднять крышку. Он уверял, что люк расположен у воинской части. Это еще больше распаляло воображение мальчишек. Фонарика ни у кого не было. Это же целое состояние — фонарик. Лампочка от фонарика была у Зембы старшего, и он хотел приладить ее к квадратной батарейке.

Но ничего не получилось.

Было время выгона скотины. Коровы паслись вдоль высокого забора «Техснаба», а компания пастухов обсуждала, кто пойдет за соляркой, спичками, тряпкой, палкой и кто будет сторожить коллективное стадо.

– Так ты, Ванца, остаешься коров пасти,— скомандовал Наум.

– И козла с козами,— язвительно передразнивая Ярославну, кривлялся Земба старший.

– И я с вами...

Он шел бесконечно долго... Терял сознание, и опять летел по спирали в туннель... Ноги стали стопудовыми и не двигались. Он задыхался от зловония и снова летел в бездонный туннель...

Мальчишеская компания углубилась в туннель местной бориславской канализации со стороны «Техснаба» на целый километр. В голове витали радужные картинки, как их будут встречать поляки с цветами и музыкой — героев, преодолевших границу. Наум шел впереди как вожак стаи и нес над головой зажженный факел.

«Вот вырасту, и у меня будет такой факел. И я вас всех поведу к польской границе»,— подумал Ванца.

Они прошли уже второй поворот и третий люк. Так далеко еще никто не заходил. Пламя факела постепенно угасало. Надо было подлить солярки. Солярка была у Никеля. Пока по цепочке передавали флакончик, факел погас.

В кромешной тьме услышали голос Андрея:

– Я боюсь, хочу к маме.

– Так этот пастух коз за нами увязался! Он должен был коз пасти.

– И козла...

Больше он ничего не помнит. Наум чиркнул спичкой — раздался взрыв газа. Наум оказался в эпицентре взрыва и пострадал больше всех: обгорели лицо, руки, волосы, шея, грудь. У Зембы старшего — лицо и руки. У Бойко и Чеха — только щеки. Остальные были оглушены взрывом и попадали лицом в пахучую жидкость, что спасло их от ожогов.

Теперь Ванца должен всех вывести. Туннель ведь узкий и низкий, Ванца шел в полный рост, а остальные — согнувшись. Наум чуть ли не на четвереньках шел... Он шел целую вечность в кромешной тьме...

«Явлю ему спасение Свое... На льва и василиска наступишь ногою своею, и не приключится тебе зла... Избавлю его и явлю ему спасение Свое...»

Туннель спиралью уводил его в преисподнюю. Он летел с огромной скоростью и проваливался в бездну...

– Ну, чего ты там? Ой, болит, ой, печет...— стонали старшие.

А самый младший — Андрей Ванца — выводил их из темноты

туннеля, охваченный ужасом, его ноги вязли в жиже и отказывались идти. Кажется, они заблудились. Было два ответвления, а тут откуда-то еще и третье появилось.

– Ну что ты, Ванца? Иди.

– Куда идти? Здесь направо, налево и прямо. Куда?

– Иди прямо.

– А если это опять в газовую камеру?

– Нет. Иди прямо...

...Вот она поет и играет на арфе. Милая черноокая арфистка Мария Драган. Котик мой, Анна Мария. Это она идет впереди и ведет Андрея за руку... Нет, ее не видно. Голосом арфы и своим пением она показывает дорогу из туннеля тьмы и ужаса. Иди, Ванца, не останавливайся. Скоро ты увидишь свет. И там Мария, котик мой. Еще немного. Иди, Ванца, иди. Он не видит ее, только слышит, как она поет Ave Maria. Вдруг блеснул впереди свет, и свежий ветерок дунул в лицо. Вот он, свет. И мы спасены...

– Он опять бредит. Не приходит в сознание третьи сутки, и только повторяет: «Анна Мария, котик мой, ты меня спасла».

– Кто она ему? Вы ее знаете? — спросил врач у пресвитера Владимира Борсука.

– Отца у него нет, умер после войны. Мать старенькая, один брат живет в Польше, в Раздолье, сестра Сара с детьми приходила сюда, сумасшедшей Ярославне мы ничего не сказали. У нее свое горе. В паводок у нее утонуло двое детей — Петрик и Яринка. А сестра Анна Борык с мужем Стефаном приходят каждый день к нему. Он ведь самый младший в их роду. А Анна

Мария? Это, похоже, его возлюбленная. Но она в Варшаве учится.

– А как бы ей сообщить?

– Она католичка, а он член нашей баптистской церкви. Вряд ли они встречались. По крайней мере, вместе их никто не видел. Он учился во Львовском техникуме связи. Постой, постой. Вот они где могли видеться. Во Львове. Она заканчивала Львовское музучилище. Там их никто не знает, город большой.

– Может, сообщить ей? — настаивал врач.

– Скорее всего, у нее нет интереса к его скромной особе. Она из знатного рода Драган, большое приданное за ней числится, заняла первое место на конкурсе вокалисток в Киеве: пела Ave Maria на итальянском языке и покорила конкурсную комиссию своим ангельским голосом и игрой на арфе. Ей дали гранд на бесплатную учебу: в Варшаве или в Киеве. Она выбрала Варшаву. Об этом конкурсе все газеты писали.

– Да, я читал. Так вы напишете ей? Речь идет о его жизни.

– Да, напишу. Но ее адреса я не знаю. Я знаю ее духовника — Богдана Мицкевича. Он разыщет ее. Будьте спокойны. Она скоро приедет. А как Андрей? Он поправится?

– Вашими молитвами. Нога и рука заживут. А вот голова... Это очень опасно. Могут быть последствия. А как все случилось?, — спросил врач.

– Он только поменял свою старую «Яву» на новый мотоцикл «Панония». И еще не успел к нему привыкнуть. Он же ездит по горам по вызовам: где радиолиния оборвется, где приемник починить, телефон. Мартовское солнце снег растопило, а утром-то еще заморозки. На Мражнице на повороте и крутануло его на льду. Какой мастер был...

– Почему — был? — перебил пресвитера врач.— Он и есть отличный мастер. У нас на корпусе хирургии он поставил мачту с антенной и наладил радиосвязь с Дрогобычем и станцией «Скорой помощи». Не то, что раньше. Пока телефонистка причешется, с подругами поболтает... А так — прямая связь...

*****************

Андрей выбрался из туннеля, осмотрел свои руки, поглядел на несчастных старшеклассников. Больше всех пострадал Наум. Ну и достанется ему от мамаши! И остальным достанется. Проходящие по тропинке вдоль реки Тисменница прохожие, когда услышали взрыв, испугались. Но, увидев бесхозное стадо коров, сразу обо всем догадались.

Вскоре приехала повозка от деда Макара и доставила раненых и обгоревших детей до станции «Скорой помощи».

Он выбрался из туннеля и открыл глаза...

– Что со мной?

– Не волнуйся. Ты попал в аварию, но жить будешь.

– А что с моим лицом? Дайте мне зеркало...

Он посмотрел на себя и разволновался: почти все лицо и голова забинтованы. Опять потерял сознание, но ненадолго. Молодой и крепкий организм начал выздоравливать. Раны заживали, бинтов на голове становилось все меньше. Вскоре он уже разглядывал себя в зеркале: чуб черный, черные брови и усы, очень густая щетина на бороде. После болезни первый раз побрился — и посвежевшее лицо подняло ему настроение.

– Ванца, когда ты собрал свой первый приемник? — спросил его сосед по палате, седовласый старик с переломанной ключицей.

– У нас в «Техснабе» свалка была. Однажды туда привезли с местного телеграфа и из воинской части целый грузовик сломанных радиоточек, проводов, динамиков. Мне было девять лет. Не знаю, как я перетащил всю эту кучу домой. По-моему, кто-то помог. Вот я и сидел с этими проводами, скручивал их. Синий к синему, красный к красному, черный к черному. Радиолампы подбирал по количеству ножек. Три дня мучился. И на четвертый день радио заработало. Правда, только две станции можно было услышать: из Москвы и Варшавы. Вся родня сбежалась, и даже соседи. Не верили, что я это сам собрал. Но мама сказала:

– Он еще не такое сделает, дайте ему только волю. Только громкость не регулировалась, и приемник орал на всю улицу. Чаще мы слушали Варшаву, а не Москву. Польский язык роднее и ближе. Да и католические литургии по воскресеньям все охотнее слушали, чем рапорты московских болтунов про план сбора кукурузы. На нашей Чумацкой улице и соседней — Майской — приемники были только у пана Пеляка — католика, Фифмана — еврея, Левчака — православного, Присташа — пятидесятника и Петра Конарского — коммуниста. По воскресеньям все они выставляли свои приемники на подоконники, включали их на полную громкость, и окрестные сады и огороды были залиты католической мессой, еврейским речитативом, коммунистическим «интернационалом», православными службами и протестантскими гимнами. Длилось это, как по расписанию, с десяти утра до часа дня, начиная с апреля по июнь, когда огороды уже были посажены и ухожены. Больше всех свирепствовал Конарский. У него же партбилет. Это как индульгенция на вседозволенность. Он как-то даже вызвал наряд милиции, чтобы запретить другим слушать приемники на любимой волне.

– К нам в деревню Крапивник на Сходнице перед войной первый раз привезли радио. Ну, такая огромная штука, как кадка для огурцов. И привинтили на телеграфный столб возле сельмага. Знаешь? — отозвался старик.

– Знаю. Громкоговоритель акустический называется. Ну и что?

– А то... Когда его вешали, не посмотрели, что он предназначен для агитации на фронте и громкость у него не регулируется. Он так заорал, что даже куры и коровы взбесились и люди оглохли. За пять километров было слышно. Все зверье из леса разбежалось. А телевизор, пан Ванца, чинили?

– Нет. У нас в армии были только осциллографы.

– А в Бориславе есть у кого-нибудь телевизор?

– Да. У главного кэгэбешника Баркалова и у Бойко — главного бандеровца.

– А кто их чинит?

– Никто. Они их не смотрят. Во Львове еще не поставили антенну.

– А когда поставят?

– Говорят, к лету.

– А что там, люди ходят в телевизоре?

– Да. Завтра расскажу,— Андрей махнул рукой на деда и задремал.

Выздоровление шло семимильными шагами, но все же вечера в больнице длинные, и как-то дед опять к нему пристал, чтобы рассказал о телевизоре. И Андрей никак не мог ему объяснить, как в телевизоре ходят люди. Наконец он вспомнил случай из своей службы в роте связи и, улучив момент, рассказал деду о привидениях. И еще о радиотелеметрических волнах и сигналах, принимаемых через приемник посредством антенны.

Рассказ Андрея о привидениях

В те времена, о которых пойдет речь, я служил в качестве старшины роты в полку связи. С тех пор прошло больше трех лет, и я уже не помню мелких подробностей, но случай, однажды произошедший с одним из моих солдат, часто заставляет меня задуматься о вечно волнующих людей вопросах: что такое душа и что такое покаяние. Наш полк стоял у самой венгерской границы, в резерве. Однажды на двухсоткилометровом марше, который совершал один из батальонов нашего полка, в дороге сломались три машины: передвижная ремонтная мастерская и два бронетранспортера.

Командир колонны оставил меня за старшего для обеспечения радиосвязи, пока не приедет тягач или ремонтная машина с запчастями. Нас было пятеро: три водителя, связист и я. Помню, мы расположились на опушке леса, я отдал распоряжение: сделать в первую очередь жилье и найти воду. Мы разошлись в разные стороны.

Я прошел через кустарник и очутился в небольшом овраге, склон которого напоминал чем-то мой родной лес, в котором я знал каждую тропинку, каждое деревце. Вскарабкался по крутому склону, а затем еще спустился с пригорка вниз, на поле, где колосился ячмень. Солнце уже перешло зенит, и в душном воздухе сильно ощущался запах колосьев. Осмотревшись по сторонам в поисках живительной влаги, я безнадежно поплелся к машинам.

Когда я вернулся, то увидел, что ребята уже разделись до пояса, моются водой из ведра. Оказалось, что лес этот неглубок и за ним протекает ручей, а чуть дальше и деревня какая-то начинается. До меня лишь теперь донесся лай собак. Двое солдат по моему указанию отправились в деревню. Один из первой роты, другой из моей роты — Заур Харбиев, азербайджанец. Часов в одиннадцать они вернулись, неся фрукты и овощи.

– Народ здесь гостеприимный,— сказал Заур, выкладывая свои припасы на плащ-палатку.— Расспрашивают обо всем и до разговора охочие.

– А тот, у которого мы яблоки брали,— подхватил другой,— не отпустил, пока не упросил зайти в дом. Говорит, в их краях солдаты — это редкость, разве кто из односельчан демобилизуется. Дед приглашал заходить еще. Говорил, что завтра придет сюда коров пасти.

Мы полакомились фруктами и улеглись в палатке на брезент, под которым были хвойные ветки, издающие сладковатокислый запах, наполнивший все пространство. Ничто так благотворно не влияет на организм и не снимает усталость, как отдых под открытым небом, да еще на хвойной подстилке. И ничто так не располагает к задушевной беседе, как стрекотание кузнечиков и приветливое подмигивание звезд, виднеющихся через отверстие брезентовой палатки.

Солдаты почему-то вдруг заговорили о привидениях, ведьмах, русалках и домовых и о многом другом, что так завораживает воображение каждого человека. Особенно в этих рассказах преуспел Сережка из Умани. Он так умело рассказывал и с такой точностью передавал свои сельские воспоминания о том, как жил у деда, что нереальное в его устах становилось реальным. И более того, каждому из нас уже мерещилось то свиное рыло, то чьи-то большие глаза, то какой-то шорох подозрительный.

– А чихать я на все это хотел,— сказал уралец Володька.— Это все выдумки и человеческое воображение,— он начал подтрунивать над Сережкой, а потом и над всеми нами за то, что мы тому так быстро поверили.

– Слушай, Володька! — наступал на него Сережка.— А если бы перед тобой вдруг предстало привидение, что бы ты делал?

– Я бы... предложил ему исчезнуть, а если бы оно не послушалось, тогда я бы...— он хотел продолжить, но Сережа его перебил:

– Тише! Слышите?

Все затаили дыхание. Где-то был слышен плач ребенка. Звук, сначала отдаленный и глухой, приближался и производил впечатление отчаянного стона умирающего или сильно страдающего ребенка. Я отчетливо ощущал биение своего пульса на виске. Ничего подобного я в своей жизни не слышал. Потом вдруг стало тихо. А беззаботные кузнечики стрекотали в свое удовольствие на разные лады во всех концах леса и даже у самой палатки.

После минуты молчания отозвался Володька:

– Что притихли? Филина испугались?

– Разве филин так плачет? — спросил Сергей.

– У нас на Урале иногда такой плач подымут, что, услышав первый раз ночью в лесу, с ума сойти можно.

– Да ведь это настоящий плач,— не сдавался Сергей.

– Что-то не похоже на птичий голос,— отозвался связист Закацюра.

Володька снова стал подтрунивать над нашей боязливостью и начал доказывать, что часто у человека бывают зрительные и слуховые галлюцинации. Тут крик раздался у самой палатки и заставил его замолчать. От неожиданности я вздрогнул и прислушался.

Сомнений не было: это не птичий крик. В продолжение пяти минут мы слушали страшный пронзительный плач. Потом Володька вышел и что-то кинул, мы услышали шум крыльев, а чуть позже где-то очень далеко снова раздался плач. Мы еще немного поговорили о птицах, об их нравах и, наконец, под этот жуткий плач заснули, распределив на ночь дежурство у машин.

На следующее утро, едва мы успели позавтракать, пришел тот старик, к которому заходили ребята. Он присел у нашей палатки, и кто-то из ребят спросил его о ночном филине.

– Это еще пустяки,— сказал дед.— Как-то ко мне приехал зять из города. У меня пасека стоит у леса. Вот мы вечером пошли туда, я возился с ульями, а он ушел в лес. Солнце зашло, и сумерки медленно опускались на лес. Слышу, птица заплакала. Для меня голос этот привычный, и я не подумал, что мой Витька может так напугаться. Зову его — не отвечает. Крикнул громче. Тихо. Зашел в лес, кричу, ищу его. Слышу треск сучьев: выходит, глаза огромные, волосы дыбом, подбородок трясется. «Ба... батя.

Там… ди... дитя режут!» И смех, и грех. Два дня разговаривать не мог спокойно.

– Дед, а вы видели привидения? — непринужденно спросил Сергей.

– Видел, но уже давно. Сейчас их все меньше становится. Было это в то время, когда я нанялся на постройку панской усадьбы. После работы любил ходить к речке. Помню, месяц был тоненький, как серп. Я уже собрался было домой, гляжу: из ивы, у самой речки, поднимается что-то бело-зеленое. Пригляделся: волосы длинные, так что ни глаз, ни рта не видно. У меня

коленки задрожали, и стал я все молитвы подряд читать, какие только знал, а оно смотрит на меня и плачет, и хохочет. Не знаю, откуда взялась прыть, так бежал, что не помню, как дома оказался.

– Какое же это привидение? — возразил Володька.— Это туман поднимался с реки, вот вам и привиделось.

– А хохот откуда? — спросил дед.

– Да утка пролетела над самым ухом, а вам хохот послышался.

– Ты, парень, мне зубы не заговаривай,— сказал старец, опершись

на посох,— ты, верно, ни в Бога не веруешь, ни в того, рогатого? Так?

– А чего в них верить? Я их видел?

– Значит, молод еще. Поживешь — увидишь. Только смотри не оплошай. Хоть одну молитву знаешь? Нечистая даже крестного знамения боится.

– Буду я их бояться! — не унимался Володька.— Пусть они меня боятся.

– Эх, малый, мало каши еще съел. Не будь таким героем, видали мы таких смельчаков! Впрочем, я хочу убедиться, какой ты смелый. Давай на спор?

– Какой спор?

– Поспорим, что ты сегодня ночью пойдешь в нашу сельскую церковь. Только не в ту, где службы правят, есть еще другая, в конце села.

– А почему бы не пойти? — самоуверенно ответил Володька.

– Только ты выслушай меня до конца. В этой церкви постоянно кто-то плачет и поет. Как только наступает полночь, такие ужасы там творятся, что все обходят церковь десятой дорогой.

– Подумаешь,— перебил его Володька,— филины там гнездятся, вот и ревут.

Старик, не слушая его, продолжал говорить.

– Лет пятьдесят тому назад там повесилась дочь священника. По-моему, его фамилия Фецкоренэ была. Он хотел выдать ее замуж за какого-то отставного вдовца-генерала, а она любила молодого парня. Но отец настоял на своем, справили свадьбу. Дом священника был рядом с церковью, он и сейчас там полуразрушенный стоит. В первую же ночь после свадьбы она и

повесилась в церкви. Мать ее не вынесла такого горя и через недели две умерла. Священник после этого сошел с ума. С того времени и начались эти кошмары. Думали, что филины. Так нет, окна, двери забиты, дырок нет. Нельзя никак птице туда залететь. Уже заупокойные службы совершали, а она как пела, так и поет, как плакала, так и плачет.

Все слушали рассказ деда, открыв рты. И, конечно, всех заинтриговали

спор и Володькина смелость и скептицизм.

– Ну что, скептик,— наступал Сергей,— пойдешь туда?

– Спрашиваешь! Почему бы и нет?

– Да он и до церкви не дойдет, в обморок упадет,— отозвался связист.— Я от одного рассказа деда чуть не умер. А тут — в самый ад идти. Фу ты, страсти какие. Не ходи, Володька, послушай меня.

Я, чувствуя ответственность за своих подчиненных, начал отговаривать всех от бессмысленной затеи. Но они и слушать не хотели. А Володька в упрямстве своем желал доказать, что все это выдумки.

Вскоре после того, как дед угнал коров, мы занялись благоустройством нашего жилища. Накосили травы, веток наломали и застлали пол зеленым ковром. Потом пошли мыть машины. Я думал, что к вечеру ребята забудут о споре, откровенно говоря, опасался я за этого Володьку. Не дай Бог, что случится, с меня спрашивать будут. Хотя самому тоже было интересно: кто же там поет. Не похоже, чтобы дед врал. Я же верующий и не верю во все эти привидения. Едва спустились сумерки и на небе засверкали первые звезды, ребята собрались у палатки и стали снаряжать Володьку в дорогу: кто шутку острую отпустит, кто отговаривает, кто предлагает себя в поводыри. Я тоже хотел, чтобы Сергей пошел с ним. Но Сергей наотрез отказался, а Володька и вовсе не желал слышать о том, чтобы кто-то отправился вместе с ним.

– Через час ждите, я вернусь с иконой, и вы увидите, что я прав,— сказал он и отправился в село. Пройдя шагов двадцать, он повернул назад.

– Фонарик забыл взять,— виновато произнес он.

– Считай, Володька, что тебе не повезет, раз ты вернулся,— заметил Сергей.— Это плохая примета.

Июльское небо дышало нагретым за день воздухом. Жидкие облака время от времени закрывали месяц. Мы расположились у костра и вспоминали о гражданской жизни. Интуитивно каждый из нас ощущал какой-то суеверный страх за Володьку. Мы в ожидании поворачивали головы в ту сторону, куда он ушел, прислушивались к ночным звукам: не раздадутся ли шаги? Час прошел незаметно. Со стороны деревни повеяло холодком, донесся лай собак. Прохладный воздух развеял наши мрачные мысли и раздул костер, который освещал все вокруг желтова то-красным. Прошло еще полчаса, Володьки все не было, и мы уже стали беспокоиться. Меня успокаивал все тот же Сергей.

– Он, наверное, побоялся туда идти и зашел к деду. Дед его первачком напоит, даст какую-нибудь иконку, он и вернется героем.

– Нет, он не такой,— отозвался Заур,— я его знаю: уж если что решил — сделает.

Мы еще поболтали о том о сем, поджидая Володьку. И когда через некоторое время я посмотрел на часы, то ахнул: Володьки не было уже два с лишним часа.

– Надо идти за ним,— сказал я, и, взяв с собой фонарик. Сергей, Заур и я отправились в село.

Было около двух часов ночи, в селе уже все спали. Изредка раздавался лай собак во дворах, мимо которых мы проходили. Окраины села закончилось, и мы увидели на пригорке церковь. При лунном свете, на фоне темно-синего неба ее мрачный контур поневоле нагонял страх. Мы остановились и прислушались. Я на всякий случай потрогал штык-нож, висевший у меня на поясе. В то время в лесах еще орудовали банды , и я опасался, не наскочил ли наш герой на них. Пошли медленнее, вглядываясь в темные окна. Луч фонарика выхватил из темноты двери, забитые крест-накрест досками.

– Володя, ты здесь?

Ответа не последовало. Где-то под куполом послышалось завывание ветра, похожее на вой волка.

– Может, он в середке, не слышит,— заметил Заур.— Надо бы заглянуть внутрь.

Мы пошли в обход церковных бревенчатых стен, поросших мхом. Мое сердце ныло в предчувствии беды.

– Старшина! — крикнул Сергей, указывая рукой. За изгибом стены под окном лежал Володька. Я осветил фонариком его лицо. Он был бледен, но признаков насилия или ранения не видно. Его волосы были взлохмачены, на лице застыл страх, пульс еле прощупывался.

– На руки, живо,— скомандовал я.

Мы взяли его и отправились к крайней избе. Постучали, нам долго не открывали, наконец, отозвался мужской голос:

– Кого там носит?

– Откройте, человек умирает. Осмотреть надо. Может, доктора найти?, — начал объяснять я.

Мы внесли его в избу, расстегнули воротник, ремень. А хозяйка, женщина уже немолодая, положила Володьке на лоб холодный компресс. Я послал Заура за аптечкой и стал растирать Володе окоченевшие руки. Минут через десять он открыл глаза, посмотрел на всех отсутствующим взглядом, зажмурился, а потом сел, обхватив голову руками.

Я не решался спрашивать его о случившемся, надеясь, что когда ему станет лучше, сам расскажет. Меня опередила хозяйка, и на ее вопросы, что с ним случилось и как он себя чувствует, он стал, немного заикаясь, отвечать. Из его бессвязных слов, междометий и жестов постепенно сложилась следующая картина.

Когда он приближался к церкви, внутренний голос ему твердил: «Вернись! Вернись!» Но ноги упрямо вели к двери, которая оказалась, забита досками. Он пошел в обход, в поисках оконного проема, чтобы забраться внутрь и взять икону или лампадку в доказательство, что побывал там.

Окно располагалось довольно высоко, нужна была какая-то подставка. Володя нашел старую доску и, прислонив ее под углом к бревенчатой стене, взобрался к окну. Сидя на подоконнике, осмотрел внутренность церкви. Штукатурка и фрески из Писания почти все отслоились со стен и лежали на полу. В комках глины и песка копошились какие-то насекомые. Ветхие арки, поддерживающие свод, грозили вот-вот обрушиться. В дальнем углу виднелось что-то похожее на иконостас.

Он начал спускаться с окна, нога его скользнула по гнилой стене, и Володя упал, больно ударившись левой ногой ниже колена, да еще выронил фонарик. Дрожащими пальцами чиркнул спичкой, но ее затушил сквозняк, гулявший по церкви. Сердце его испуганно билось. Над головой послышались звуки, похожие на взмахи крыльев. Кое-как поджег листок бумаги, к счастью оказавшийся в кармане, осветил место вокруг в поисках фонарика. Увидев сбоку от себя яму с водой, он ахнул — фонарик упал в яму. Новый порыв ветра затушил горящий листок. Завывание ветра, доносившееся сверху, было похоже на волчий вой. Пока он опять доставал спичку из коробки, ощутил неясное волнение, словно на него кто-то смотрел. Затылком почувствовав чей-то взгляд, оглянулся — и замер от ужаса. В дальнем углу, у клироса, стояла девушка в белом платье, вокруг ее шеи была обмотана веревка. Лицо ее, обращенное к нему, мерцало. Она стала приближаться с протянутыми вперед руками.

Только теперь он стал замечать в разных углах церкви ожившие комки штукатурки, которые превратились в живых существ с тысячами глаз, с ужасными лапами, поднимающимися на него.

Он прижался к стене. Девушка слегка приоткрыла губы, и он услышал леденящий душу голос:

– Ты сам ко мне пришел. Помоги мне. Давит.

Она плакала. Остановившись в нескольких шагах от него, протянула ему конец веревки. Смотреть в ее глаза не было сил. Не было сил ни поднять руку для крестного знамения, ни закричать. Девушка сделала еще шаг, и теперь уже можно было разглядеть совсем близко ее мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми глазами. Она дотронулась до него и сказала:

– Сними веревку с моей шеи. Она меня давит.

И опять протянула ему конец веревки. Снимал ли веревку с ее шеи, он не помнит. Только помнит, как она сказала:

– Теперь я не буду плакать, мне стало легко.

И стала удаляться.

Откуда взялись силы, чтобы выбраться из церкви через окно, Володя не мог понять. Но, когда он спрыгивал с подоконника на землю, ему показалось, что ее холодная рука схватила его за волосы. Он вскрикнул и потерял сознание...

С тех пор в той церкви не слышно было ни плача, ни песен.

А Володьку тогда утром мы не узнали: волосы его стали седыми. Он, конечно, пришел в себя, но стал каким-то отрешенным и задумчивым и больше не позволял себе резких высказываний о потустороннем мире. А я с тех пор, как слышу крик филина, вспоминаю Володьку и дочь священника, которая плакала в церкви своего отца.

Когда Андрей Ванца закончил свой рассказ о привидениях, то добавил, что в телевизоре, как и во сне, мы видим картинки, как бы пришедшие из потустороннего мира.

– А пан Ванца видел привидение? — спросил сосед по палате.

– Это было не привидение. Это был самый настоящий ангел спаситель.

Когда я падал с мотоцикла, я увидел настоящего ангела с крыльями, и он поддержал меня во время падения. Потом он поднял меня в небо и оттуда я смотрел на свое тело, лежащее на больничной койке. Затем он бережно опустил меня в палату. А телевидение — это новые, неведомые нам волны. Их нельзя увидеть и пощупать. Я хоть и верующий, но науку не отрицаю и пользуюсь достижениями техники.

****************

На праздничном столе юбиляров молодоженов медленно догорали огарки свечей. Декабрьский паводок размыл не только дороги, но и прочные железобетонные опоры ЛЭП. Весь Борислав был во мраке. Только кое-где виднелись отблески свечей в окнах. И восходящая луна все ярче и ярче освещала склоны Карпат. А от Млечного Пути исходило ярко-золотистое зарево, освещающее все склоны Парашки и Городища. Горящие факелы заводов добавляли в предрассветную мглу свой отблеск.

Было уже три часа ночи, дети заснули, но молодежь и взрослые хотели слушать дальше. И после Андрея Ванцы рассказ продолжила его жена Мария.

Начала она со стеклянных четок, лежащих на столе.

– Эти четки я получила от своего духовника в день первого причастия. История четок вполне таинственная. Дело в том, что они обладают пророческими свойствами. Четки эти принадлежали королеве Австро-Венгрии Марии Терезии. После войны с пруссаками королева получила в качестве военного трофея ожерелье с двадцатью четырьмя бриллиантами, оправленными в серебро. Она заказала ювелирам его точную копию со стразами. Бриллиантовое ожерелье хранилось в сокровищнице, а его копию королева использовала в качестве четок.

Сейчас я точно знаю, что эти четки пророческие. На них осталось двадцать два камешка. А было двадцать четыре. Первая пророчица предсказала Марии Терезии, что ее дочь Марию Антуанетту обезглавит революционная Франция. И упадет первый камень с ожерелья карпатского. В ожерелье осталось двадцать три камня. Еще она предсказала, что будет опутана земля железной паутиной (электрические провода), что будут летать железные птицы (самолеты), а люди — разговаривать в ладошку, не видя друг друга, за сотни километров (телефонная связь).

– А второй камень от какого сбывшегося пророчества выпал? — спросили взволнованные слушатели.

– Вторая пророчица — из Карпатской Руси — предсказала, что будет мор, пришедший из Испании, и погубит тьму народа, а затем восстанет царство на царство и народ на народ, и через тридцать пять лет прольется река крови, и брат убьет брата и отец сына...

– Бабушка, но ведь все это в Апокалипсисе Иоанн Богослов описывает.

– Да, и мы видим, что все сбывается. И Спаситель нас учил, как отличить признаки последних дней. Мы об этом много раз читали и слушали в проповедях. Но сейчас мы говорим о событиях не столь давних. Так вот. Испанка погубила двенадцать миллионов жизней по всему миру в начале прошлого века. Всего-навсего вирус гриппа под названием «испанка». Первая мировая война унесла жизни около шести миллионов человек.

Вторая мировая война через тридцать пять лет унесла жизни еще двадцати двух миллионов человек. И выпал еще один камешек. Но было и третье пророчество. Опустеют дома славян, люди будут покидать родные места, скитаться, как привидения... Так оно и будет в скором времени... И не видно этому конца. Однако камень пока еще не выпал... И пойдут скитаться лемки, гуцулы, бойки, гурали по весям и городам в поисках пропитания. Опустеют жилища славян…. В фольварках и цехах будут пастись козы, разорение и голод придут в украинские хаты… Но не скоро…

Анна Мария оглядела свою родню. Как она их всех любила! И первый раз все собрались вместе после стольких лет разлуки. Прибыли даже двоюродные племянники. Приехал старший сын Стефан с супругой из Польши. Пришла Настя с Николаем, с пятью своими богатырями и дочкой Марией. Благо, в соседнем доме живут. И Николай пришел с Катериной и детьми Надей, Галей и Володей. Тоже по соседству живут. И Ольга с мужем и с пятью детьми. Роза умерла, но дети ее здесь: Александр, Надежда, Андрей. И Надя, самая младшая дочь, с двумя сыновьями — Игорем и Юрой.

– Почему раньше мы от тебя не слышали об этих четках? Почему ты их от нас прятала и не рассказывала об их чудодейственных свойствах? — спросила Надя.

– После того как мы с твоим папой обвенчались, нам было не до четок. Надо было детей растить, воспитывать, давать им образование. И ты же знаешь папу. Он ко всему скептически относится. То, что не вписывается в учение Христа,— это все ересь и от лукавого.

– Дедушка, пусть бабушка расскажет об этих четках. Ну, пожалуйста,— взмолились внуки и внучки.

– Хорошо. Я ей позволю — если вы не будете ее перебивать и не уснете от скуки.

– Нет. Не уснем. Обещаем.

– Ну, тогда слушайте историю этих четок.

Новелла о четках королевы Марии Терезии

Европа, начало восемнадцатого века….

Новость о смерти короля Карла VI и восшествии на престол его дочери Марии Терезии дошла до карпатской глуши лишь спустя три месяца, когда магистрат Дрогобыча велел всем молодым парням собираться на войну. Война с Пруссией разорила императорскую казну, обескровила Подкарпатскую Русь и Гуцульское нагорье, откуда набирали новых рекрутов и ставили под штыки. В войска требовалось все больше и больше солдат, воевавших за корону Габсбургов. Молодые крепкие парни прятались в лесах, не желая быть «пушечным мясом». В год восшествия Марии на престол Пруссия отвоевала у нее Силезию — важный стратегический пункт, а также Гольштинию — древнее родовое поместье покойного короля Карла VI, где осталась многочисленная ее родня.

Трон Марии Терезии зашатался. Она даже намеревалась обратиться за помощью к туркам, но, памятуя о завете своего отца «не вступать в союз с иноверцами», отказалась от этой помощи. Тем более, что в народе еще памятны были дни длительной осады Вены турками-османами. Еще оставались в живых старые деды, помнившие свист их стрел, топот и ржание коней, тучи кривых сабель, застилавших землю Австрийскую. Они бы не позволили «супостатам поганить их землю». Династические претензии Марии Терезии были признаны только с подписанием Аахенского договора. И лишь тогда она смогла заняться государственным устройством своего королевства.

В войне с Пруссией отличился бравый генерал Станислав Шевич, командир всех драгунских войск Австро-Венгрии. В войсках его так и называли «генерал Драгун». В боях под Кунфсдорфом генерал Драгун добыл богатые прусские трофеи. Бриллиантовое ожерелье он подарил своей императрице, все остальное отдал казначею ее величества.

Граненые алмазы тогда были редкостью. Во всей Европе насчитывалось не больше десятка мастеров по огранке алмазов. Царские скипетры и короны украшали чаще янтарь, жемчуг, золото. По тогдашним меркам эти бриллианты, оправленные в серебро, оценивались как стоимость кареты с двумя лошадьми.

– Бабушка,— прервал ее внук Александр,— а почему камней было двадцать четыре, а не шестнадцать или десять? Ведь так долго ждать, когда все пророчества сбудутся.

– Сейчас узнаете, почему их было именно двадцать четыре и откуда они приобрели такое свойство. Все это связано со сжиганием ведьм на кострах инквизиции в XVIII веке в Европе.

Итак, слушайте рассказ.

Их было двадцать четыре.

Со всех концов Австро-Венгрии — из Богемии, Буковины, Галиции, Венгрии, Славонии, Моравии, Силезии — везли ведьм в Вену по наущению денунциантов на суд инквизиции, для сожжения на костре. Среди них были повитухи, по недосмотру виновные в смерти младенцев, гадалки-цыганки из Венгрии. Укрывательницы беглых солдат и преступников, еретички, не

исповедующие истинную католическую веру. Две молодые распутницы были закованы в кандалы. Краковский магистрат и епископ не решились сжигать их на краковской площади и отправили в Вену на суд инквизиции. Были среди них и откровенные преступницы — отравительницы и вредительницы. И все они были молоды и красивы. И все они просили отдать их в руки «царицы-матушки» Марии Терезии.

Эти женщины просили отдать их в руки «царицы-матушки» Марии Терезии. Так в народе крепко утвердилась вера в ее королевское великодушие, справедливость и доброту. Особо почитали ее в галицийских деревнях, где не было хороших дорог и где епископ и войт со старостой только имели связь с внешним миром.

В Дрогобычском округе — в селениях Нагуевичи, Рихтичи, Ясеница — вообще не было ни управы, ни старосты. Единственный представитель власти — денунциант. Породила денунциантов папская инквизиция, создав особую категорию людей, наделенных охранной грамотой от католической церкви. Властью они обладали практически неограниченной. По их доносу как светские, так и духовные власти могли заключить подозреваемую в колдовстве женщину в темницу.

Летом на ратушной площади в Дрогобыче появилась булла следующего содержания: «Мы, викарий Тадеуш Пинисикевич и судья Семен Бородич, всем сердцем желаем того, чтобы врученный нашему попечению христианский народ воспитывался в единстве и чистоте католической веры и держался вдали от протестантской чумы.

Посему - для искоренения еретической извращенности, свойственной ведьмам, мы, судья и викарий, приказываем явиться в течение последующих двадцати дней всем штатным и нештатным денунциантам. И разоблачить перед нами всех женщин, о которых идет молва как о ведьмах, еретичках, вредящих здоровью людей, наводящих порчу на скот и злаки, вызывающих град или приносящих иной вред государству Австро-Венгерскому. Если те, которые знают о существовании женщин, подозреваемых в этих преступлениях, не явятся и не укажут их, то они будут казнены кинжалом отлучения (церковный суд) и претерпят вытекающие из норм закона наказания путем заключения (светский суд). Мы произносим отлучение против всех тех, которые упорно не повинуются».

Поскольку в Дрогобыче был самый большой рынок в округе, то в ближайшую субботу пересказ этой буллы оброс новыми подробностями: каждый истинный католик должен один раз в месяц доносить на еретиков и ведьм. А неграмотные денунцианты в пересказе от одного к другому поняли буквально следующее: «Если кто не причащается, не блюдет пост, не крестится и не надевает праздничную одежду в церковь — тот еретик, а кто вызывает градобитие, порчу скота, сглаз ребенка и болезни людей — это ведьма».

Особо усердствовал денунциант Казимеж Фецкорен. Он умел немного писать и читать. В Ягелонском архиве лежит его донос на девяносто четыре ведьмы, сведения о которых он собрал за полгода. География его доносов обширна: Стрыйская епархия — двадцать ведьм, Бориславская — восемнадцать, Злочивская — двадцать одна, Бучачская — двадцать восемь, Самборская — двадцать три, Яворовская — четыре.

Прямого сообщения с Веной не было. Сначала забрали двух ведьм у дрогобычского епископа и отправили на телеге под конвоем во Львов. Из Львова, вместе с двумя другими — до Кракова, а от Кракова до Вены за сутки на перекладных лошадях их доставили голодных, усталых и еле живых.

Сначала девиц отправили в монастырь урсулинок, затем накануне суда венский магистрат выделил одну большую камеру, где и поселили всех подозреваемых в колдовстве, в сношении с дьяволом, в смерти младенцев, в участии в ночных шабашах ведьм, поджигательстве и множестве других бед и несчастий во всех уголках Австро-Венгерского королевства.

Камера, в которой их разместили, имела только два маленьких окошка, ведущих во внутренний двор магистратской тюрьмы. Из окон доносились жалобные стоны, причитания и иногда пение. То пели женщины с Гуцульского нагорья:

Два цвета мои, два колера,

Два цвета на полотне.

В душе моей два цвета:

Красный — это любовь,

Черный — это печаль.

Самой младшей из заключенных едва исполнилось восемнадцать лет. Ее денунцианты обвинили в сожительстве с Вельзевулом. В доказательство они приложили свидетельства двух очевидцев, которые видели, как ночью к ней приехала зеленая карета, запряженная двумя зелеными лошадьми, из кареты вышел зеленый господин, усадил ее рядом с собой и увез в горы.

Утром к ее родителям явились денунцианты.

– Где ваша дочь?

– Наверное, спит еще.

– Ведите нас к ней.

Родители, заподозрив неладное, молча впустили денунциантов в покои дочери. Она спала как ни в чем не бывало. На предварительном допросе в Дрогобыче она все отрицала, только доверительно сообщила судье, что один из денунциантов, прошлым летом, повстречав ее одну, пытался ее обесчестить, но она сумела убежать, а свидетелей не было. Судья записал этот факт в дознание как оговор ведьмы.

В городах Констанца, Зальцбург, Инсбрук, Краков еще памятны дни, когда на одном костре сжигали до шести ведьм одновременно.

Людовик XIV первый отменил казни ведьм, увидев среди них смазливых девиц фавориток и куртизанок для услады свиты двора.

Акты сожжения живой плоти были варварством в представлении просвещенных людей XVIII века. Следом за Францией отменили сожжение Пруссия, Германия, Дания. Теперь и наследница трона Карла VI, священной Римской Империи, Мария Терезия намеревалась отменить казни ведьм.

Она вызвала своего советника и астролога Иоанна Нидера.

– Что говорят звезды и Писание о реформах в церкви и

государстве?

– Удел всех императоров и королей — облегчать жизнь граждан своей страны. Это Божья воля. И вы помазаны на трон для этой цели.

– Откуда взялось слово «ведьма»? И что оно означает?

– В Писании нет такого слова. А в учении отцов Церкви...

– Так это выдумка папистов. Зачем они его придумали?

– Отцы Церкви — люди из плоти и крови. И они, как и все смертные, подвластны плотским желаниям. Представьте, что молодой епископ, увидев случайно полуобнаженную девушку, возбуждается. Ведь он не работает, только спит и ест. Энергии у него много. Плоть свою он не может усмирить. Но он церковный служащий. Ему запрещено вступать в контакт с женщиной. Вот церковники и придумали, что эти молодые проказницы имеют связь с дьяволом, так как возбуждают похотливые желания.

– Прикажи, чтобы этих лжеведьм отмыли и накормили. Я хочу посмотреть, красивы ли они и действительно ли они возбуждают желание у священнослужителей.

Она велела сопроводить ее к заключенным ведбмам. То, что она увидела, тронуло ее женское сердце. Их моление о пощаде, слезы, ее восхищение их мужеством — все это пробудило в «железной герцогине» смешанные чувства и придало ей решимости.

– Велите им раздеться догола.

Они испугались. Но, увидев наставленные на них штыки солдат, повиновались и медленно стали снимать с себя одежду.

Сначала была ошеломлена стража и епископ с дьяконом. У одного стражника, даже выпало из рук ружье, громко зазвенев на каменному полу. Затем ухмыльнулся Иоанн Нидер. Он видел и раньше таких же девиц, сжигаемых на костре.

Теперь настал черед императрицы. Она смотрела и любовалась их открытой наготой, их сосцами, горящими глазами и стройными юными телами.

– Да, Иоанн. Ты прав. Они восхитительны. Пусть рожают мальчиков. Много. Мне нужно большое войско. Зачем портить такую кожу, убивать будущих матерей. Всех отпустить. Только проведи чисто формальное расследование, чтобы они не зазнались и не подняли смуту.

Она велела главному прокурору во всем разобраться, отдать под суд виновных, а невиновных отпустить.

Королева издала указ, запрещавший гонение ведьм, употребление слова «ведьма» в официальных документах, и изгнала всех денунциантов в двое суток с земли Австро-Венгерской в Италию, где еще в течение ста лет пылали костры инквизиции.

Папа Сильвестр V прислал ей недоброжелательную буллу, в которой недвусмысленно грозил отлучением от церкви за вмешательство в «святое дело борьбы по искоренению еретиков и привлечению заблудших душ в лоно церкви». Иоанн Нидер посоветовал ей откупиться от папы богатым подарком. Она послала ему бриллиантовые четки и дарохранительницу из чистого золота. Дарохранительницу папа принял, а четки вернул королеве, чтобы она молилась и помнила о тех падших женщинах, которых она отпустила в мир без пламени покаяния и слез прощения. Вот с этого момента эти четки и стали волшебной реликвией.

Целительницу Стефанию из Галиции королева оставила при дворе. Она лечила своих товарок в камере и тем заслужила хороший отзыв от надзирателя и судьи. Остальным выдали охранные грамоты и в октябре отпустили. Поскольку их привезли в июне, а переписка с папой затянулась до сентября и дело шло к зиме, каждая получила по три метра шерстяной ткани для защиты от холода. Они разбрелись в разные стороны, кто-то остался в Вене, большая часть добралась до своего дома.

Мария Терезия, заказала своему ювелиру Штрассеру точно такие же четки из богемского стекла. С этими четками она не расставалась, молилась о спасении души в соборе святого Стефана, а настоящие бриллианты лежали в сокровищнице.

После пышного празднования Рождества Мария Терезия собралась отдохнуть в своем Шенборнском замке на Угорщине. Замок уже два года как был отстроен и представлял точную копию Венского дворца в миниатюре. Она еще ни разу в нем не бывала. Ее дворецкий Миц Теслин собрал для отправки в замок все необходимое, погрузили также изразцы для отделки печи-королевы. К обозу приставили надежную охрану — гайдуков, вооруженных пистолями, саблями. Летом по этим карпатским ухабам не проедешь. А зимой на санях в один конец — два дня.

– Ваше величество,— обратился дворецкий к императрице,— какой положить из духовных требников?

– Мою Библию. Нет, погоди. Ее я с собой возьму. Пусть приедет епископ Мукачевский и привезет из своей епархии все, что нужно для молитв и литургии.

– А ваши четки?

Мария Терезия перебирала в руках четки и читала молитву: «Богородице дева, радуйся, Господь с тобою, благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего Иисус». Она молилась за спасение души своей, за свою страну, а перед глазами стояли несчастные женщины, которых она отпустила на свободу, и она отдала четки дворецкому, чтобы освободиться от наваждения.

– Их тоже возьми, положи вместе с драгоценностями. И еще вот что, надо увеличить охрану обоза. Там какой-то разбойник, Добуш или Довбич, досаждает графу Остророгу. Вчера только я читала его отчет и дала распоряжение о поимке этого разбойника.

Но что могли сделать двенадцать гайдуков против шестидесяти крепких молодцев-разбойников, напавших на обоз Марии Терезии на узком Перечинском перевале. Превосходящая сила и внезапность дали возможность Довбушу без потерь захватить добычу и отпустить перепуганных, обезоруженных охранников. Не разбираясь в камнях, он подарил стеклянные четки своей возлюбленной Юзе Угорской. Так как, кроме пистоля, лошади и свободы, Довбушу ничего больше не надо было, он спокойно отдавал награбленное своим товарищам, бедным людям, а украшения — красивым молодичкам.

Однажды в костеле Юзю увидел с этими четками дьякон-причетник и купил у нее их за два дуката. Через многие руки прошли эти четки за два с лишним века. Оправа потускнела, погнулась, камни покрылись желтым налетом пыли, жира и грязи.

В результате распада Австро-Венгерской империи начался очередной раздел Польши. По всей Европе горели пожары мировой войны. Храмы и дворцы пришли в запустение. В Ченстоховский собор Божьей матери попал снаряд, и он загорелся. Пожар удалось потушить, но алтарь, ризница и кафедра сгорели, и собор надо было реставрировать. Из Ченстохова четки попали во Львовскую епархию.

В день моего первого причастия мне вручил эти четки мой духовник Богдан Мицкевич. Он и не подозревал, что это те самые пророческие камни. Об этом он узнал, когда я училась в Варшаве. Но об этом позже. С этими четками неразрывно связано сказание о херувиме Петрике, который охраняет их и является покровителем Карпатской Руси.

– Нет, мой котик. Ты потом расскажешь об ангеле Петрике. А сейчас пусть Надя прочитает из твоего бориславского дневника о твоих девичьих фантазиях.

– Андрюша, ну ты же знаешь, что им это будет неинтересно, сейчас у девушек совсем другие фантазии.

– Ой, а нам очень хочется услышать, о чем мечтала наша бабушка.

– Тогда слушайте.

Из Бориславской тетради

Рождественское скерцо для арфы и меццо-сопрано

Буду искать тебя на хорах в моем костеле Архангела Михаила, поднимусь в звонницу под купола, может, там найду тебя?

Полечу, как голубица, на Верховинскую Говерлу. Может, на дне ущелья Черной Горы узрю тебя? Буду искать тебя в гуцульских деревнях, пойду на Высокий замок, спущусь в Бабий Яр и над костями невинно убиенных младенцев в слезах попрошу тебя побыть со мной до рассвета.

Где ты?

Ты в песнях моих, в молитвах души, в звуках рыдающей арфы. Прошу тебя, побудь со мною.

Но ты опять молчишь. Отворачиваешь свой лик. Уходишь к избранным. А я, как падчерица-сирота, прошу у тебя милостыню. До рассвета брожу вдоль Тысменицы, вглядываясь в ее серебристые потоки, брожу по золотистой ниве, простоволосая, ничтожная.

Позови меня с собой.

Куда же ты? О горе мне!

Опять я осталась одна. Возьми что хочешь. Возьми моего возлюбленного Андрея, а хочешь, я отдам тебе свои четки? Побудь со мной.

Муза моя! Крест и блаженство мое.

Может, очарую тебя партитурой Бортнянского или Кос-Антокольского? Сплету тебе венок из осьмушек и аккордов. Пойду ли я на гуцульское подворье, в цыганский ли табор, услышу ли трембиту в горах и трель соловья — везде ищу тебя.

Ты во снах моих и думах.

Если убежишь от меня, оседлаю рыжего коня, догоню у пропасти,

прошепчу заклинание. Позови, вдохнови и напитай свежей росой. Все отдаю тебе. Только душу не отдам. Пресвятой Богородице я присягала. Ее одну боготворю...

...Богородице Дева, радуйся! Господь с Тобою. Благословенна

Ты между женами и благословен плод чрева Твоего Иисус.

Пресвятая! Освободи меня от дьявольского наваждения. Прогони

Музу от меня. Высохли кости мои, и слезы иссякли. Пошли мне силу Твою избавиться от нее. В грехах я каюсь пред Тобой. Вырви из сердца ее сладкое жало.

А тебя, Муза, заклинаю... Если я твоя избранница, то приходи. Я буду ждать тебя. Каждый день. Каждый час. Каждый миг. Горе мое. Блаженство мое. И в сладком сне ты откроешь мне свой лик. Муза, вдохновение, скарбница песен ангельских...

К кому пойдет Мария со своими девичьими причудами?

Разве викарий поймет ее? Или, может быть, мама? Коханый Андрей Ванца и тот не сможет совместить в своем воображении Музу, Богородицу, Сансевьеру.

Никому не открывает сердца своего Мария. Только сплетает розарий Богородице стеклянными четками...

В комнате Марии у окна стоит тропическое растение семейства лилейных. Верхушки обломаны, изодрана кора, несколько листьев упали на пол. Легкий ветерок всколыхнул три листка, и девушке чудится, что это не цветок, а человек с тремя руками. Нет. Она закрывает глаза: голова с копной волос на макушке или ежик. Открывает глаза: стоит Сансевьера с двенадцатью листьями. Подходит к нему. Сансевьера раскачался всеми своими листьями и потянулся к девушке, а она взяла самый верхний листок и погладила глянцевую, малахитовую поверхность, сверкающую отраженным светом огня из печки. Ночью во сне Мария видела Сансевьеру в окружении стройных зеленых красавцев в сельве, в оранжерее, на судне, плывущем в океане.

Качаются темные кудри в такт музыке. Музыка пока сбивчивая, и голос неокрепший, неуверенный. Но можно уловить зачатки профессиональной певицы и арфистки. Пальцы рук, перебирающие струны арфы, сгорбленная спина и морщины на лбу от напряжения свидетельствуют о прилежании и старании. А в углу стоит Сансевьера. Заброшенный, неполитый, засохший.

Листья опущены — стоит не шелохнется. Хотя девушка о нем забыла, он еще надеется, что любовь и забота вернутся к нему, а не будут доставаться только этой пышнобедрой красавице арфе. Своими острыми иссохшими кончиками листьев он колет арфу, хлещет ее по бокам.

Мария исполняет рапсодии и ноктюрны Кос-Антокольского, арии Бортнянского, скерцо Листа. Она играет на арфе и поет Херувимскую песнь, а Сансевьера увядает. Сумерки. В окно заглядывает луна. Силуэты арфы и цветка у окна превращаются в изгибы тела юноши и девушки, ложатся на пол черными тенями в полосе лунного света. Певица сидит у голландки, наблюдает за движением теней на паркетном полу. Вот-вот к ней придет

Муза. Мелодия детства как бы витает рядом, запахи спелой ржи, свежескошенной травы и аромат барвинка повисли в воздухе и просятся войти в душу и плоть. Новые жизненные стихии пробуждаются в молодом организме, неизведанные страсти, волнующие грудь, и сладкая истома не дают ей уснуть. Только старушка-королева умиротворяющее действует на нее. А палисандровый гриф арфы сверкает и подмигивает во мраке, и розетка темным отверстием воспаляет воображение, и из нее вот-вот явится Муза. Глиссандо переходит в тремоло, пиццикато — в трель. Фа, соль, ля-ля-ля.

Третья октава. Голос близок к совершенству, но не хватает чувства, нет чуда и откровения. Душа жаждет чуда. Музыка наполняет ее всю. На миг она закрывает глаза, прижимает ладони к ушам, и Муза оглушительным крещендо врывается в душу. Счастье переполняет ее сердце. Она блаженная...

Стебли Сансевьеры касаются грифа арфы, затем первой и второй струны. Через какое-то мгновение лепесток скользнул по струне, извлекая чарующий звук. Остальные лепесточки тоже тянутся к арфе и, прикасаясь к тугим ее нитям, шепчут ей о любви. Сначала это бессвязный шепот и музыка без ритма и гармонии, но музыка крепнет и растет, как и любовь, зародившаяся во время ночных свиданий между арфой и Сансевьерой. Его листья скользят по струнам и даже вошли в розетку. Любовь достигла своего апогея. Лепестки умирающего растения обвили арфу и жадно рвут струны. Агонизирующий Сансевьера, затрепетав всеми двенадцатью листочками, на мгновенье как бы застыл в полете, а потом, увлекая за собой арфу, обрушился в пропасть…

Мария проснулась и вздрогнула, включила свет. Раскрытое окно и развевающаяся портьера завершили ночной кошмар. На полу лежала растерзанная арфа, куски засохшей земли и высохшие стебли Сансевьеры. В окно опять ворвался ветер. Начиналась буря. Мария закрыла окно и разрыдалась от нахлынувших чувств и пережитого видения. Выплакавшись, она подошла к печке и красным карандашом написала на обратной стороне кафеля карниза: «МУЗА». А Розарий Богородице??? Взяла свои четки и вставила в щель между кафелем и карнизом. Там они и остались. Утром она о них забыла, поднялась горячка и потом не могла вспомнить, куда они делись….

Молитвы

Господь! Ты знаешь мое сердце. Прости за то, что мало в нем светлой и чистой радости, за то, что мало в нем веры. Я силы своей не имею и не имею своей любви. Ты знаешь, что сердце мое ответило на твою любовь, которую Ты послал, и согревается оно только твоей любовью. Твой голос услышала я в тиши, повелевающий мне любить. Я ответила Тебе полным повиновением и отдала себя в руки Твои. Я уповаю на совершенство Твоей воли и знаю, что Ты будешь постоянно изливать на меня свою любовь чудесным потоком. Озаренная, Твоим даром, Твоею силой, я устою в самых трудных испытаниях жизни.

О, Господь! Творец миров, Создатель всего сущего. Ты, который сотворил и меня по образу Твоему, дай мне сил стремиться к достижению Твоего совершенства. Сиянье Твое — любовь и мудрость. Создатель, дай постичь тайну жертвы Твоей, тайну Твоей искупительной крови! Я только краешком мысли могу касаться этой великой, непостижимой для человека тайны. Но верю, что в вечности постигну ее в полной мере. Господи! Как прекрасно жить в сиянье Твоем, чувствовать дыханье Твое и созерцать Твои прекрасные творенья, возвещающие о славе и красоте небес! Аминь.

После моего причастия и обращения к Господу я начала все более задумываться над такими вопросами: для чего человеку дана жизнь и в чем ее смысл, что делать для того, чтобы жить свято...

Еще хорошо не осознавая великих истин из слова Божьего, я не останавливаюсь, а все время продвигаюсь вперед в познании новых истин, которые раскрываются предо мной только посредством молитвы или во время размышления о Боге. Не будучи еще опытной в христианской жизни, я ощущаю очень сильное влияние внутренних чувств, самовнушения. Помню, однажды после прочтения требника об одержимости, мне стало казаться, что я одержима. Не находя покоя, целый день я прометалась, расстроенная, из комнаты в комнату и наконец вышла на улицу. Найдя уединенное местечко, хотела помолиться, но не смогла. Мне казалось, что вокруг меня злорадно смеются демоны и издеваются надо мной, крича: ты наша, ты наша! В ужасе и отчаянии я бросилась прочь. Переодевшись, пошла на службу. Даже находясь на богослужении, я не была спокойна: комок, подкативший к горлу, не давал молиться. Я решила: если в таком состоянии сегодня усну, завтра уже не встану. Я дождалась конца службы и подошла к духовнику в надежде успокоиться.

О, как я горько рыдала, стоя вместе с ним на коленях перед Господом. Всю душу открыла перед ним, а когда немного успокоилась, духовник сказал мне, что Бог видит во мне великого труженика на своей ниве, но сатана не хочет этого, и обольщает меня.

Но это уже позади. Несмотря на все препятствия, которые встречаются на моем пути, я все более воспитываю свой характер: и в тишине, и среди молодежи, и в среде неверующих — везде, где нахожусь, я постоянно чувствую близость к Господу. И хотя мне еще очень многое непонятно, все остается для меня малозначительным, кроме одной истины — искупительная жертва Иисуса Христа, совершенная на Голгофе. Постоянно черпая в Нем силу, я чувствую, что во мне копится все больше энергии и рвения для труда на ниве Божьей. Все мои способности, силу и таланты, по мере возможности, стараюсь использовать для труда. Только чувства мои мне иногда изменяют. Во время того или иного занятия в голову приходит особо чувствительная мысль, и я начинаю мечтать, суетиться, но это лишь на некоторое время.

Осуждаемая совестью, усилием воли возвращаюсь к начатой деятельности. Все могу в укрепляющем меня Господе.

Господи! Я без Тебя ничто, я прах и пепел. Что я есть пред Тобою, что Ты помнишь обо мне? Чем измерить Твою любовь? Она так богата милостью, щедротами, благословением. Как хочется мне хотя бы частицей той любви, которою Ты меня любишь, возлюбить Тебя. Сердце тает, душа ликует в лучах Твоей любви.

Я увязла в топи уныния, сомнений, гордости, безразличия к греху. Сатана самым лукавым образом подходит ко мне. Под прикрытием святости, духовной удовлетворенности, под наплывом чувств мне казалось, что я почти совершенство, что я есть что-то. Но нет, я ничто. Что я могу поделать со своим сердцем, как подействовать на свой разум? Только Господь может каменное, бесчувственное, не имеющее любви сердце сделать чистым. Дух Святой, живущий в нем, будет наполнять душу миром, радостью.

Все мои таланты, дарования, благие намерения служат Тебе. А я слаба и бессильна, но все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе. Дай больше любви и жажды к чтению слова Твоего, ибо оно утешает душу мою в дни искушений и скорби. Оно указывает мне на мои недостатки на пути общения с Тобой.

Помоги мне, Боже, и в завтрашнем дне, ибо тяжело быть светом и примером, там, где ложь, клевета, безбожие. Тяжело сохранить внутреннее спокойствие. Только уединение может помочь при мысленном обращении к Тебе. Ты помогаешь забыться от мирской суеты, сохранить мир и святость. Душа наполняется радостью общения с тобой. Как Ты милостив ко мне. Прими от меня благодарственную молитву, ибо вовек милость Твоя ко всем призывающим имя Твое.

Как девушке держать в чистоте путь свой? Хранением себя по слову Твоему.

Прежде чем поддерживать чистоту в сердце своем, нужно достичь ее. Тихо, с внутренним спокойствием, освобождая место для Господа в сердце своем, полностью отдать себя под его водительство и покровительство. Совсем принадлежать Христу легче, чем наполовину. Поистине это так. Ибо не может в одном сердце жить доброе и худое.

Что происходит со мной? Почему я такая ветреная и непостоянная?

Почему я снова отдалась плотским чувствам, гордости, безрассудству? Неужели и в этом провиденье и воля Божья? У Господа свои планы относительно моего будущего служения? Как узнать свое будущее? Какая я жалкая, ничтожная. Я даже не в состоянии воздействовать на свои чувства, волю, совесть, сознание.

Господи, излей в сердце мое Свою благодать. Преобрази меня и руководи мною, слабой. Услышь меня и помоги. Ибо нет возле меня друга, который бы помог и утешил душу мою, утомленную и жаждущую покоя и Твоего покровительства.

Среди суеты, непостоянства, зла, гордости, тщеславия, зависти и безбожия каждый день находится душа. Как бы хотелось позабыть и оставить ту среду, где хулится имя Господа. А я... я, попадаю под ее влияние. Нет во мне терпения, смирения, радости, любви. Кроме того, ум отягощен суетой, иногда чувства порабощают душу, сознание притупляется, совесть умолкает и вместо духовного роста — агрессия. Но ненадолго. Господь посылает разные испытания для моей воли, ибо в горе познаются сила молитвы и могущество Божье. Я изливаю пред Богом все мои грехи, сознательные и оплошные. Все, что тревожит душу, и все мои желания открываю перед Ним, и Он наполняет душу благими чувствами, миром и любовью.

Из Львовской тетради

Воспоминания об Андрее

Если б Андрей только знал, какой вихрь чувств захлестывает меня при одной мысли о нем. Я была бы рада, если б он оттолкнул меня…. Я была бы рада, если бы он оттолкнул меня от себя, но он этого не делает. Однако мне кажется, что я, во-первых, в его глазах гордячка, очень самонадеянная, воображаю себя умнее всех, во-вторых, вертихвостка. К тому же я католичка, а он протестант.

Я знаю, что, если мы сойдемся для супружеской жизни, мы только тогда осознаем, какую большую ошибку совершили, так как у нас совершенно разные характеры и интересы. Бог знает, я, может быть, и пожертвовала бы всем ради его счастья, но разве он будет счастлив со мной, не любя меня. Он не сможет дня прожить с нелюбимым человеком. Дай Бог ему хорошего друга, способного на такую любовь, которая ему нужна. Жду момента, когда я наконец освобожусь от власти его образа.

Однажды он мне приснился, и, всматриваясь в черты его лица, я невольно сделала вывод — таких людей сейчас уже нет. Это особый род людей, обладающих достоинством, манерами, ангельской улыбкой, дьявольской дерзостью, детской наивностью и присущей им одним проницательностью. Лишь он может разглядеть в человеке то, чего не видят другие.

Музыка и религия

Та зависимость, которая возникла между мной и музыкой, заставляет меня не только задуматься над современной музыкой, полной фальши и материализма, но и принуждает меня не складывать оружия, чтобы насколько возможно внести хоть маленькую лепту в то громадное наследие, которое оставили наши предшественники: Шопен, Штраус, Чайковский. Конечно, чтобы создавать такие шедевры, надо обладать огромным талантом.

Но, кроме того, они были пульсом своей эпохи, отображая в собственных сочинениях саму жизнь во всех ее проявлениях. В нынешних условиях подобное совершить почти невозможно.

Для того чтобы создать музыкальный шедевр, надо обладать своим собственным взглядом на жизнь, ярко выраженной индивидуальностью, духовным миром, что и послужит основой для создания симфонии или рапсодии. Как бы то ни было, при современном образе жизни индивидуальность попрана, личность как таковая стерта, а остается общая, коллективная масса, которая должна подчиниться партии. В противном случае...

Андрей — баптист. Не знаю, кто это название придумал, хотя считаю, что это направление в религии было порождено духом времени. Исторически сложившаяся ситуация создала условия для возникновения баптизма. В основе этого направления лежит учение о чистоте Церкви, однако, будучи знакомой со многими протестантами, я поражаюсь, прежде всего, узости их знания Евангелия. Когда начинаешь с ними говорить о других вероучениях, то узнаешь, что они считают их, если не погибшими, то слепыми.

И псалмы у них примитивные...

Хотя и встречаются среди них те, чья стихия — это новые встречи, новые впечатления и дух беспокойный, этим я симпатизирую. Особенно моему кумиру — директору музыкальной школы Никифору Акимовичу Беспалову. Он мой учитель, наставник, друг, отец, брат. Хоть и баптист. И регент хора в их церкви.

Многие считают, что высшее благо — служение человечеству. Я того же мнения, но только с той оговоркой, что необходимо получать личное наслаждение от подобного служения. Я еще не вышла из той среды, которая меня тяготит и тормозит мое развитие, а попытки построить жизнь по-своему воспринимаются как самообман, гордость, безрассудство. Некоторые из моих подруг и родственников отрекаются от веры под напором атеизма и соблазнов. Вот и мой двоюродный брат Толя отрекся, и это был его самый безрассудный поступок, продиктованный самонадеянностью. Лишь воспаленное воображение довело его до погибели, не только нравственной, но и физической.

Работа в библиотеке костела святого Юра во Львове

Разбирая ноты, я наткнулась на старую пожелтевшую рукопись. Это были ноты, написанные девичьей рукой. Начала разбирать мелодию и, после третьего такта уже была уверена, что это «Летучая мышь» Штрауса. Проверила книги регистрации входящих и исходящих писем и документов, и передо мной предстала живописная картина.

Юная католичка Терезия из церковного хора при костеле святого Юра во Львове ознакомилась, через своего регента Романа, со светской партитурой и начала разучивать тайком от сестер и настоятельницы «новомодные» опереточные мелодии композитора из Вены. Запреты на светские мелодии в костеле святого Юра соблюдаются неукоснительно. Но вечерами послушницы предоставлены сами себе, и Терезия втайне, вполголоса разучивала мелодии, которые очаровывали ее своей простотой

и гармонией. Ей казалось, что автор позаимствовал– главные темы из родных ей лемковских напевов. Из песен ее родного Гуцульского нагорья и долин Дуная. Среди сестер по вере есть Лодзя, завистница и сплетница. «Это не церковная мелодия»,— догадалась она и разыграла сцену, чтобы выкрасть ноты.

Когда Терезия разучивала партитуру, переписанную своей рукой, Лодзя ворвалась в келью и сказала, что ее срочно зовет настоятельница. «Что делать? Куда прятать ноты? Зачем я это делаю?» — сокрушалась Терезия. Быстро сунула ноты под подушку и выбежала из кельи. Лодзя схватила ноты, пробежала глазами. «Так и есть. Абсолютная светская музыка». Она забрала их с собой, с надеждой переписать, но смалодушничала и решила обвинить Терезию.

– Вызывали, матушка?

– Кто тебе это сказал?

– Сестра Лодзя.

– Приведи ее ко мне.

Когда пришла Лодзя, настоятельница сразу разглядела под ее монастырской одеждой контуры тетради и догадалась, в чем дело.

– Ну, показывай, что ты там припрятала.

– Ой, матушка. Согрешила я. Не мои это ноты. Я их взяла у Терезии. Не наказывайте меня. Я пою только церковные мелодии. Это все она виновата.

Лодзя плакала и умоляла не наказывать ее. Взволнованная Терезия сникла и опустила голову.

Пауза. Все молчат. Только Лодзя всхлипывает и вытирает слезы.

– Виновата я,— тихо шепчет Терезия.

– И понесешь наказание. Давно ты этим занимаешься? Откуда ты их взяла? Только говори правду.

– Три месяца назад у нас был молодой ксендз из Вены. Он еще учил нас молитве «Душе моя, утешайся в Господе и будь лишь собственностью Его».

– Да, помню. И что?

– Я его спросила, красивый ли город Вена и похож ли он на Львов? Он мне рассказал о костеле святого Стефана, о Венской опере и о музыканте Штраусе. Ксендзу было поручено передать его ноты во Львовскую оперу, и он мне их показал. Я выпросила у него на одну ночь, переписала, а утром на службе отдала. За эти три месяца я их наизусть выучила. Матушка, виновата я. Каюсь в грехах и гордыне. Это светская мелодия. Она будит мое девичье воображение.

Настоятельница повернулась к Лодзе.

– Ты, Лодзя, наказана. Иди к старосте и скажи, что три дня ты будешь на кухне очищать сухофрукты и крупы от пищевой моли. И не перечь мне.

Тяжелее наказания для певчих хора костела святого Юра нельзя придумать: личинки живые и шевелятся, и их надо руками давить, они очень мелкие, глаза устают и слезятся. И если пропустишь хоть одну, они опять расплодятся и потом плавают в компоте из сухофруктов.

Настоятельница Магдалена Сикорская, получившая образование в Варшаве, хорошо разбирается в церковной и светской музыке и уже слышала фамилию Штрауса.

– Не бойся, дочь моя. Иди сюда. Стань ближе к окну. Вот так видно тебе? А теперь пой.

– Матушка, это светская мелодия. А здесь святое место, осквернять

нельзя.

– Я хочу убедиться, что это светская, а не духовная мелодия. Начинай.

Это было первое исполнение на земле Львовской «Летучей Мыши» Иоганна Штрауса.

Шел 1899 год.

Из Славянской тетради

Рассуждения о нравственности

Дьявол тоже посылает блаженства. Да! Именно блаженства, но какие? Временные, проходящие, блаженства для тела. Он создает всевозможные ухищрения для того, чтобы сделать человека счастливым. И это ему удается. Человек, удовлетворяя свои прихоти, совершенно не заботится о душе.

Усталость, нервное перенапряжение, слабость во всем теле, головная боль, звон в ушах — все это ложилось тяжелым бременем на душу, которая и так уже пребывала в унылом состоянии. Но по мере того как я раздевалась и думала о предстоящем отдыхе, сне и теплой мягкой постели, мои мысли рассеивались. Я перестала копаться в постижении причин, явлений и лиц, приведших меня к такой депрессии. Когда ноги мои коснулись перины, а голова ощутила мягкую подушку, тело охватила приятная прохлада постели.

С первым дыханием столь долго ожидаемого блаженства я ощутила, как томительно и сладко расслабляется разнеженное тело и меня заполняет чувство успокоения и умиротворения. Все проблемы отступили, и я наслаждалась, раскидывая руки в поисках более прохладного места. Порой человеку так мало надо, чтобы быть счастливым. Я бы не сказала, что это было счастье. Это состояние блаженства. Полное растворение тела в невесомости. Руки самопроизвольно массируют и гладят уставшее тело. Тянутся к груди и ласкают живот, бедра, ноги. Суставы расслабляются, мозг туманится, совесть засыпает, и воображение воспаляется. Силой духа гоню от себя вожделение плоти, но плотские желания иногда сильнее моей добродетели. Богородице, Дево, радуйся. Господь с тобою. Благословенна ты в женах. Грех отступает. Слава Тебе Господи.…

О, судьба! Почему ты преподносишь нам такие трудные задачи?

Почему мы не знаем наперед, что нас ждет? Как трудно справиться с собой, если энергия души на исходе, если гаснут маяки, если надломлена сила, движущая нас. Но в том и есть вся прелесть жизни, что будущее нам неизвестно. Мои силы душевные невелики, хотя душа полна самых нежных, прекрасных чувств. Мой талант, в силу обстоятельств, не может раскрыться во всей его полноте и многогранности. Кто из людей может ручаться за свою судьбу и свой талант? И что такое счастье? Для меня талант и счастье это одно и то же. Это совокупность внешних и, главное, внутренних причин, влияющих на мое душевное состояние. Вследствие этого я ощущаю или полноту жизни, или дискомфорт и неуверенность в незыблемости основ религии, нравственности и всемогущества Бога….

Люди прозябают в интригах, злобе, зависти, разврате и эгоизме. И это в наш век — век модернизации человеческой души, коренной ломки всех устоев и традиций, создаваемых на протяжении веков. Да, я тоже приветствую прогресс, движение вперед, изменение форм общения, но разве это значит, что необходимо полностью перечеркнуть все то, что было основой для предыдущих поколений. О нет, скажете вы, надо обогащать опыт наших предков. Это слова. А сплошь и рядом такое нравственное убожество, что диву даешься. До чего докатилась Речь Посполита, при таком высоком идейном принципе, как ее «моральный кодекс строителя социализма»?

Тем людям, которым даже не место в обществе, доверяют руководить людьми и воспитывать их. Создали такую систему во всех коллективах, где каждый стремится сделать побольше для своей выгоды и славы, а всякого другого — унизить и обобрать, затоптать. Вот пример: в нашей Академии есть профессор сольфеджио, особа грубая, бессердечная, подхалим — и управляет людьми. Не надо быть особенно проницательным, чтобы увидеть, насколько ограничен этот человек….

Сатана очень часто действует через мои чувства. Невозможно, чтобы человек жил без искушений — ибо, когда их преодолеваешь, в сердце настает великая радость и ликование души за услышанные Богом молитвы. Лукавый всячески старается воздействовать на мое сердце. Разными ухищрениями хочет заставить меня смотреть похотливые картинки, развратные фильмы. Он расставляет сети для неопытной души, старается запутать ее и покорить, как он сделал уже со многими. Но сила моя проявляется в немощи моей. Когда я посредством молитвы пытаюсь проникнуть в глубину тайны победы над грехом, тогда моя душа ликует и поет. Она светла и не омрачена пороками, Утешайся Господом, и Он исполнит желание сердца твоего.

Каждый день несет с собой что-то новое, загадочное. Каждый день отличается от другого, и приносит радости, тревоги, переживания, томления и душевное спокойствие. Каждый день меняются мои чувства и расширяется мое мировоззрение. Если я чересчур предаюсь земным помыслам, и разум мой отягощают пустяки, ничтожные дела, то после этого следует падение.

Если же я предаюсь Господу, то он все сотворит по воле своей. Иногда жизнь поворачивает так круто и так неожиданно для меня, что я не успеваю даже прийти в себя.

Поиски жизненной позиции

Но в силу каких-то причин я не только усугубляю свое одиночество, но отягощаю жизнь любящих меня людей, которым судьба моя небезразлична. Они страдают от того, что жизнь моя, словно река, устремляется в новое русло, появляются новые знакомства, увлечения. У меня на столе вдруг появляются цветы, духи, новые перчатки. Пан Стефан недоумевает от количества подарков. Я ж ему не говорю, что иногда подрабатываю вечерами

в ресторанах на подпевках и игрой на фортепьяно. Эти внезапные повороты мне и самой мешают сосредоточиться на чем-то главном.

Несомненно, Бог и служение Ему было, есть и будет основным смыслом моей жизни.

Мои увлечения раньше носили наивный характер, и я лицемерила, стараясь доказать всем, что та вера, которую я исповедую, дает мне то, чего не может дать ни одна другая. Но вот тут-то и был камень преткновения, о который я чуть не разбилась.

Вести дневник в то время, когда душа полна самых парадоксальных ощущений, когда разум занят неожиданными мыслями, когда обстоятельства меняются так быстро, что не успеваешь оценивать происходящее, выбирая для себя то, что может послужить толчком для творчества, просто необходимо, иначе можно запутаться и потеряться.

Иногда сожалею, что нет под рукой ручки и бумаги, чтобы записать возникшие вдруг мысли, и мелодии.

Сегодня, например, мне пришла в голову мысль о том, что чувствует человек, находящийся в плену страсти, затем я плавно перешла к размышлениям о литературе... Литература влечет меня к себе своей новизной и радостью открытия тайн человеческих отношений. Но я не нахожу в ней ответа для основательного и окончательного решения относительно выбора моей жизненной позиции.

Мое мировоззрение постоянно расширяется, меняется и мое отношение к окружающему миру. Да это и хорошо, потому что только в этом случае человек может расти духовно и развиваться. Более всего меня поражают в последнее время новые чувства, эмоции, состояние девичьего счастья, о которых у меня были лишь представления, почерпнутые из литературы и рассказов подруг.

Надя сказала, что творчество, интересы, занятия, цели — это вздор. А главное — страсть. Я не поняла этого. Но потом до меня дошел смысл фразы. Я расшифровала по-своему: никогда не ставить окончательную цель, так как личная жизнь и страсть предъявят серьезнейшие требования, которые могут быть не совместимы с целью. То, что я пишу сейчас — это своего рода проба сил. Пока неуверенность в своем почерке и стиле. Копирование и подражание. То, что буду петь, творить и сочинять музыку — это пока тайна и для меня самой.

И, странное дело, я убеждаюсь не только в том, что я мало о себе знаю, но еще и в том, что не знаю истинного потенциала своей творческой энергии. Если бы я знала, что мой талант впоследствии, с возрастом, принесет какое-то удовлетворение моей потребности в преобразовании мира, то я, не медля и не задумываясь о своем счастье, поступила бы в аспирантуру. Но двадцать два года — это не пятнадцать. И ставить под угрозу свою личную жизнь я не согласна.

Иногда поражаюсь одной закономерности. Это переплетение сновидений и реальной жизни в какой-то сложной, но очень интересной зависимости. И в снах я больше, полноценнее ощущаю, мыслю, говорю. Мне довольно часто не хочется возвращаться в настоящую жизнь из мира сновидений. Во многих жизненных ситуациях мне кажется, что со мной это уже происходило. Это подтверждает учение Будды о перевоплощении. Но я верю в Христа, а он говорит: «Верующий в меня имеет жизнь вечную». А еще: «...всем любящим Бога, призванным по его изволению, все содействует по благу». Я не испытываю ни сожалений, ни огорчений. Единственное, о чем я грущу,— это о настоящей любви.

Та неопределенность, которая повергает меня в апатию и усугубляется бездействием, нравственное опустошение заставляют задуматься над причинами, породившими мое ожесточение, безразличие, холодность. Жить, как раньше, я уже не могу, так как во мне произошли большие перемены. И радостные, и тревожные. Но я не вижу ничего хорошего в будущем. Иллюзии, которыми я себя утешала, о вольной, полной романтики жизни разбились под натиском судьбы. Наивная вера в свои силы и преданность Богу прошли. И сейчас хочется чего-то более осязаемого, действенного.То, что можно было бы потрогать руками, увидеть глазами, услышать ушами. Волшебное слово «Любимая». О, как много бы я отдала от своей веры взамен этого слова «Любимая ». Но никто мне его не скажет. Все только предлагают злотые, подарки, цветы. И никто не предлагает руку и сердце. Остается только ждать своего суженного. Может, это будет Андрей...

А пока... Пока, надо накапливать силы душевные и копить денег. Но в наше время и при нашем строе ни духовное, ни материальное благополучие невозможны.

Ибо, если ты даже и станешь богатым, то только нечестным путем, и, как следствие,— совесть будет нечиста. А если захочешь быть духовно развитым, то обязательно ощутишь материальные затруднения. Примитивные, мелочные интересы и недостаток опыта в творчестве заставляют меня метаться в разные стороны, чтобы найти то звено, которое связывает певицу с залом. Конечно, существуют более прямые и легкие пути к достижению этой цели, но это перепрыгивание через саму себя. Будет ли полноценным мое пение, если я сама своей самобытностью и опытом не дойду до такого стиля пения, что сумею влиять на умы и сердца людей?

От католицизма я унаследовала чуткость, чистоту, честность и великодушие. Но этого мало, чтобы стать певцом и художником. Надо быть смелой и дерзкой. Но разве это допускается при католицизме? И тут мне навстречу спешит материализм со своей резкостью, дерзостью и беспокойством. Да... Пожалуй. Я соглашусь петь в ресторане Мираж. Там хоть не заставляют раздеваться. А этот. Этот. Прыщавый администратор из «Везувия» смотрел на меня и на мою грудь, как будто я какая-то девка с рынка. Стоп. А может, я и есть такая? Но я же в церковь хожу...

То, что мне не мог дать католицизм, может дать материализм. Наслаиваясь друг на друга, они помогут мне создать своеобразный характер и стиль в творчестве. Я постоянно в поисках. А разве поиск — это эгоистическое копание в себе самой и людях? Нет. Надо расширять круг знакомств и интересов. Надо выработать в себе сценический образ. Как же тяжело найти свой образ. Может, Мотылек? Или богомолица? Или Метелица?

Как-то все просто и банально. Ты Анна и католичка, и певица, и арфистка. Найди же себя. Выбери свой образ. Или тебе не хватает смелости? Скорее не смелости. Есть достаточно большой пробел в интеллектуальном развитии. Присматриваясь к духу эпохи, надо воссоздать картину настоящего положения вещей на подмостях концертных площадок. Тогда, может быть, пойму — где мое место. И надо спешить — почти четверть века позади, а еще ничего не сделано...

О любви

Первая любовь, такая прекрасная, юная, чистая и взаимная! Сколько она разбудила во мне… новых мелодий! О той любви остались самые сладкие, самые грустные воспоминания, как о годах далекой, невозвратимой, наивной юности. И мне кажется, эту любовь я сохраню на всю жизнь. Хотя и время делает свое, но воспоминания о тех незабвенных первых свиданиях, несмелых прикосновениях рук, радостных взглядах и пылких словах, полных прелести и недосказанности, всегда будут вызывать во мне и радость, и печаль. Вот уже четвертый год я не только не разлюбила, но даже не представляю, как теперь вырвать его из своего сердца.

Греховные мысли опять напоминают о себе. Готовясь к сессии, занимаясь сольфеджио, выступая на сценах ресторанов для подработки — мало могу выделить времени для родной церкви. Теперь мне каждая минута дорога, и я стараюсь по мере возможности рационально использовать время, жертвуя часами сна. Все же нахожу силы заставить себя хоть немного, забывшись отмирской суеты, позаниматься церковной литературой, перепиской нот. Знаю, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует к благополучию.

Жизнь, кажется, идет своим чередом. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем быстро проходят, и их не воротишь. А я, с ужасом глядя назад, вижу: многое, что я могла бы сделать, не сделала по своему малодушию. Мое малодушие меня обескураживает. Я мечусь между сценой и церковью. Между Богородицей и Музой. Творчество и вера. Как же во мне это все уживается?

И еще я очень страдаю от молчания Андрея. Ах, чувствамои. Какие они интересные, эти молодые музыканты из Чехии. А как поет Сикорский. Он так галантно за мной ухаживает… И вот снова мои чувства: находясь с молодыми людьми, попадаю под их влияние, силой воли стараюсь сдерживать себя от всего пошлого, ненужного, сатанинского, но все усилия напрасны.

Все чаще меня охватывает это нежное, теплое чувство — любовь. Это не церковная и не дружеская любовь, а самая настоящая любовь к молодому человеку.

Неотправленное письмо к Андрею Ванца

«Наша близость зарождалась в недрах земли, когда предки наши враждовали. Наши души только начинают оттаивать от вековой вражды наших церквей Католической и Протестантской. Душа моя соприкоснулась с твоей душой на горе Парашка, когда ты первый раз меня поцеловал. Наши пальцы осторожно трогают тишину расстояния, осязая пропасть между нами. Темнота будущего и тишина настоящего снедают и слепят наши глаза. А тепло сердец едва согревает. Мы идем навстречу нашей любви. Я замираю в восхищении перед наготой твоей души и открытого сердца, чистого и горячего, ждущего большой любви. Ты, как огромный Везувий, ждущий своего часа, чтобы взорваться и залить волнами любви все вокруг... Я хочу умереть от твоей любви.

Любовь ярче молнии, глубже океана, шире вселенной, крепче смерти. Она слепит, возвышает, укрепляет столпы вселенной. И она скромна, как ты, Андрей, незаметна, ненавязчива, не требует своего. Она все отдает. Я помню, как ты рассказывал о нашем первом не состоявшемся свидании. Я помню твои рассказы о привидениях. Как ты помогаешь своей сестре Ярославне.

А еще, Андрей, я сделалась биологом-натуралистом. На моем подоконнике у пана Стефана поселились мотыльки. Такие пестрые, разноцветные. Я с ними разговариваю и через них передаю тебе приветы. И еще мои песни. Я пою им песни, чтобы они эхом на крыльях донесли их до тебя. Эти песни лишают меня сна. Такие живые и яркие. Я их записываю для тебя. Они порхают, как Муза. Прилетайте чаще ко мне. Крест и блаженство мое. Муза моя..»

От любви никуда не денешься. Прекрасно, когда эта любовь взаимна, когда два человека любят друг друга так, что им больше никто не нужен. Они любят, и в этом их преимущество. Этого никто не отнимет, не заберет — это их собственность. Но если полюбишь ты, как говорят, до потери сознания, а тебя нет — какая это мука! Одни страдания от такой любви, но любить, не страдая, невозможно.

Варшавский дневник

Накануне Пасхи Мария нашла в библиотеке книгу Василия

Ваврика «Талергоф и Терезин» и сделала выписку из книги в

своем дневнике.

Грац, Терезин, Талергоф — Австро-Венгрия.

Император приказал лемков, гуцулов, бойков, а также всех славянофилов арестовать как неблагонадежных. В концлагерь Талергоф заключили более шестнадцати тысяч человек — как гражданских, так и военнопленных. Издевательства, грязь, холод, голод, смертность до десяти-пятнадцати человек в день.

Один из заключенных, столяр, починил и смастерил из подручных материалов скрипку и сыграл на Пасху «Христос Воскресе из мертвых. Смертию смерть поправ. И нам живот вечный даровал.» Каждый заключенный пел на своем языке: украинском, чешском, польском, лемковском, русинском.

Пасха в Терезине и Талергофе.

«Христос воскрес!» — слышалось повсюду в казематах, коридорах, камерах. И больше ничего! Сперло дух в груди, слово застряло глубоко в утробе, и нельзя вымолвить, лишь слезы льются из глаз. Впрочем, о чем говорить? Хорошо и без этого друг друга понимают.

Терезинские узники, все до одного, собрались в двух условленных

местах: в длинном, похожем на коридор загоне находилось большинство крестьян, и в каземате № 2 под насыпным кирпичным валом. Тут и там священники отслужили пасхальное заутреннее богослужение, и слышались глухие, сдавленные рыдания...

Чрезвычайно трогательным было настроение в загоне. Напротив него, в одинокой конурке, днем и ночью освещенной керосиновой лампой, отсиживал свое наказание сербский студент Гавриил Принцип, убийца австрийского престолонаследника Фердинанда. В девять часов утра он выходил во двор. Когда он переволок свои кандалы на ногах через порог, вся стайня загремела, как ударивший с неба гром, «Христос воскресе» на галицком, православном наречии. Бледный юноша в сером арестантском платье остановился на ступеньке, и в его глазах засияла радостная слеза. Заметив этот пафос, лютый как зверь охранник толкнул Принципа обратно в камеру, тем не менее, связь с богатырем-страдальцем сербского народа была успешно налажена. Осталось еще в этот Великдень установить связь с русскими военнопленными, которые жили за Терезинской крепостью в особых бараках. Наши студенты на скорую руку составили приветственное письмо и через прачку, ловкую чешку, передали его в лагерь военнопленных. Ответа не пришлось долго ждать; его принес инфантерист — чех, который был одним из часовых около бараков пленных. То-то была радость, когда Владимир Застырец, стал читать письмо, написанное грамотной русской рукой, проникнутое глубокой верой русской правды над немецкой кривдой.

Настроение повысилось. Пошли воспоминания, как там, на Родине, в Великдень мать раненько вставала, детей будила, ясные головки чесала, в белые рубашки одевала, приговаривала каждому любо и ласково; как в церкви иконы играли, села, поля и луга приветствовали; как свечи горели и пасхи сияли; как девушки, взявшись за руки, кривой танец заводили, старого Коструба хоронили, землю топтали и поганого Зельмана прогоняли. Рассказы лились, как вешние струи. Чтобы не осквернять Великдень, никто не осмелился злословить даже на врагов, загнавших тысячи человек в тюрьму. Все же, как ни старались они забыть и прогнать лихо-горе, не могли поладить с живым сердцем, израненным вражьей рукой и назойливой думой. Ах, эти думы на чужбине, в казематах крепости! Нельзя их удалить из больной головы. Ибо в тюрьме нет зелья, как бы можно горе забыть. Холодный камень не поможет, и думка, как лютая змея, пьет кровь, гложет сердце. Лицо бледнеет, волосы выпадают, и катится слеза за слезою по морщинам и днем и ночью.

Как умно сделал цугефюрер Зельманн, выгнав из всех тюрем людей на большой крепостной вал! Словно муравьи, облепили его невольники. С четырех сторон охраняли солдаты с винтовками, чтобы никто не осмелился бежать. Вешней благодатью грело солнце. В воздухе было тепло. Жаворонки звенели в голубой синеве. Любопытные мальчики руками передавали привет.

Вдали, на широкой площади, густым роем сновали люди. Это русские военнопленные вышли из своих гнилых бараков. На крепостном валу закипело, закишело. И задумали русские галичане передать братский привет пленным братьям. Выступили вперед запевалы, и Василий Галушка поднял руку. Вдруг загремела песня на несколько километров в ширь и в даль, какой чешская земля не слыхала:

— «Христос воскресе! Воистину воскресе!»

—Троекратное «воскресе-е-е!» эхом разливалось по чешской долине, по Бескидам, соединяясь с тысячами голосов славян по всей бескрайней земле славянской.

Ответом была та же песня, но более могучая, погнувшая долу зеленые хлеба и всколыхнувшая всю округу вокруг Терезинской крепости. Понял Зельманн, что случилось. Покраснел, как вареный рак, взбесился, как палач, и, надув со всей силой изрытые оспой щеки, закричал неистовым голосом:

— «Einrucken!»

Вот таким образом был отпразднован Великдень на чужбине, в немецкой неволе, в Терезинской крепости…

…Мария искала в списках Василия Ваврика свою родню. Нашла фамилию Драган, Бубняк, Качмарчик, Ванца, Бодак и Тхир. Да. Стефан и Анна Тхир.

Эх, Стефан, Стефан! Зачем ты рассказал мне о своей трагедии. Тебе от этого стало легче, я знаю. Но мне так грустно теперь, ибо я понимаю всю горечь твоих страданий, грусти по той любви, которой так жаждет твое чистое сердце. Как бы я хотела помочь тебе найти свое счастье! Я подозреваю, что ты ко мне неравнодушен, что ты начинаешь иначе ко мне относиться. В этом ты не прав. Никакой любви у нас быть не может. Ты должен нести свой крест, свое дряхлеющее тело, пока есть силы, а я могу лишь облегчить твою ношу своим сочувствием.

Здоровье Стефана надорвано в Талергофе. Но дух не сломлен. Его жена Анна еще долго жила после концлагеря. Родила ему двух сыновей богатырей. И умерла совсем недавно, выдержав ужасы двух войн: Первой и Второй мировой. Она с чистой душой и несломленным духом упокоилась на своей Родине. Он часто ездит к ней в Раздолье на могилу. Второй раз Стефан так и не женился. Свою боль и любовь носит в себе. Вот только теперь, по-моему, он в меня влюбился. Как это некстати. Зачем мне его любовь? Ему за шестьдесят. А мне всего двадцать три.

Варшавские впечатления

Что это за глаза! Невозможно передать всю ту чарующую прелесть, волшебную силу и красоту души, которую они выражают. И хотя я мельком, только несколько секунд, смотрела в них, эти глаза глубоко врезались в сознание и вызвали во мне неизгладимое впечатление и волнение души. В них совсем иной загадочный мир. Чистая душа, неискушенная и искренняя.

Они подолгу останавливаются на одном предмете — птичке, окне, маме, словно пытаясь понять самую суть. Она на меня посмотрела всего одну секунду. Этой секунды хватило, чтоб остановиться и заглянуть в глубину моих тайников души. Я долго стояла и смотрела ей вслед. Сколько бы я ни думала об этих глазах, они так и остаются для меня тайной. И большое счастье, если я ее снова встречу. Но на мать она не похожа — мать рыжая, а она черноволосая, маленькая, худенькая девочка лет семи-восьми. В старом городе возле крепостной стены. Завтра опять туда пойду. Хочу опять увидеть эти глаза.

В ее музыкальной тетради появилась рапсодия в тональности

ре-минор.

Эти глаза

Улыбки, лица, взгляды,

Как будто на параде,

Мелькают,

Исчезают,

Запоминаются,

Сверкают.

Но взгляд один,

Как никакой —

Прозрачный, голубой —

Вонзился в душу.

И не знаю,

Иду ли я

Или летаю.

Он спал во мне,

И он воскрес.

Он отражение небес,

Он глубина

И пульс земли,

И он дыхание души.

И вот теперь я в них гляжу,

И не во сне,

А наяву.

Я вижу их,

А в них себя,

И я готова,

Их любя,

В глаза глядеть

И не забыть,

Что только в этих,

Не в других,

Могу я видеть

Небо, солнце,

Тепло и радость

И себя.

В твоих глазах —

Моя судьба.

Сегодня посетила картинную галерею в старом городе. Сколько картин оккупанты-немцы вывезли? Говорят тысячи. Но то, что осталось – впечатляет. Особенно поразила меня картина Павла Мерварта «Потоп». Кто однажды увидел ее, тот не забудет восторга от эмоционального восприятия красок. Когда смотришь на черноволосого юношу, кажется, он сейчас откроет уста. Густые локоны, обвившие лоб, и тень, образующаяся от них, настолько правдиво изображены, что возникает ощущение, подойди поближе — перед тобой изваяние из мрамора. Сколько отчаяния, сколько тревоги в этом лице! А главное — любви. Любви к жизни. Любви к невесте, может, к жене или сестре, которую он держит на плече, спасая от воды. Это потрясающая картина, которая не постигается разумом. Вспомнились строка Альфреда Виктора де Виньи «Честь - это совесть, но совесть болезненно чуткая. Это уважение к самому себе и к достоинству собственной жизни, доведенное до крайней степени чистоты и до величайшей страстности». Как тяжело держать честь и достоинство в современном мире.

Я не сомневаюсь в том, что петь и писать я буду.

Но вот, вопрос: где и как?

А для разрешения этих вопросов еще предстоит решиться моей судьбе: поступлю ли в труппу «Ла Скала»? Или останусь преподавать композиторский класс в Академии? Перееду ли жить в Варшаву или стану женой Андрея? Масса вопросов вызывают у меня интерес, но вместе с тем я учусь терпению. Терпение и хладнокровие стали моими привычками.

И почему мне такая фамилия досталась? Драган — это дракон.

Хочу поменять фамилию. А что, Ванца — неплохая фамилия. Только я ему не нужна.

Двадцать три года ты, Анна Мария, подпираешь небо. И ничего не добилась. Поешь. Сочиняешь. Страдаешь. Ищешь... А дальше что?...

…Озеро. Солнце. Тишина. А на берегу, в домах, люди. И они настоящие, не придуманные. Я их знаю. Мое окно на пятом этаже. Окна, окна, окна. А самое главное, пожалуй, то, что вы – окна, дали мне возможность наблюдать за людскими судьбами. О вас я буду петь, и сочинять новые полонезы, ноктюрны, рапсодии.

Что есть музыка?

Не хочу вдаваться в определения, потому что их можно трактовать

совершенно по-разному, всегда можно найти «лазейку», но хочу обратиться к нашему восприятию.

Музыка. Почти уверена, что при произнесении этого слова в голове у каждого начинает звучать какая-то мелодия. Неважно, будет это тема из «Страстей по Матфею» Баха или песенка однодневка. Главное — это мелодия.

Таким образом, опытным путем, так сказать, выясняем, что основная составляющая музыки — мелодия. Следовательно, музыка без оной для меня перестает существовать.

Далее. Люди чувствительные (может быть, еще и эмоциональные)

при прослушивании музыки любят отстукивать ритм. Итак, получаем еще одну составляющую — ритм. На самом деле больше ничего и не нужно. Если есть мелодия и ритм — это уже музыка. В свете вышеизложенного, не надо меня убеждать в том, что - «Симфоническая поэма для 100 метрономов» венгра Дъердь Лигетти со своим «шедевром» — музыка. В ней нет мелодии (неоспоримый факт), нет никакого «сложного, гипнотического ритмического рисунка». Это хаос. Закройте глаза, отвлекитесь от чарующего маятника метронома, и, уверяю вас, вся прелесть «Поэмы» моментально улетучится. Подобные произведения — эпатаж. Ни больше, ни меньше. Это зрелище, которое можно (посмотреть) послушать раз, максимум два, удивившись изобретательности «композитора».

Здесь, конечно, просится к обсуждению другая проблема, которую я бы назвала вопиющим самовыражением XX века: неважно, что ты делаешь, неважно, красиво это или уродливо, важна идея, важно, что ты сам придумал (!), что это твое индивидуальное виденье.

Это проявилось, пожалуй, в равной степени в музыке, живописи, архитектуре, литературе и прочем.

Ксенакис. «Synaphai». Что тут скажешь? Однозначно, есть ритм (очень сложный и изменчивый, но есть). Мелодия... Вопли скрипок, рев тромбонов, агония рояля. Да, если изловчиться, можно вычленить мелодию. Таким образом, вполне подходит под определение музыки. Эпатажем я тоже не могу это назвать. Но и слушать не хочу. Жутко...

«На первый взгляд, в музыке Ксенакиса ничего не изменилось. Она сохраняет ту же жесткость, терпкость, категоричную ясность рисунка; ей присуща выразительность стальной конструкции, и в то же время, радость грубого осязания живых тканей, сложно устроенных текстур. Как никто другой из авангардистов, за исключением разве что Вареза, Ксенакис смог

привнести в звуковую область ощущения плотности и тяжести, тепла и холода, трения и рикошета. Он изобрел большую часть ставших типовыми приемов авангардной инструментальной игры. Рассчитывая на ЭВМ «стохастическую» структуру своих опусов, Ксенакис разбудил в музыке дыхание доисторической природы и сделал мир ненасытно прожорливым к звуку; его творчество явило собой альтернативу музыке пауз, тишины, среды и атмосферы».

Мне ближе немецкая классика. Как, говорит Генрих Вакенродер: «Музыка создала инструменты из металла и золота, и человек может теперь по своей воле вызвать сонм поющих духов, стоит ему лишь захотеть.» И еще… «Как и каким образом должно непосредственно рассматривать творения великих художников земли и ко благу своей души употреблять».

Скрябин и Чюрленис. Светомузыка. Живописная музыка. Музыка живописи. Декаданс в музыке. Модерн. Импрессионизм музыкальный. Наверное, я очень глупая. Ничего не понимаю. А ведь надо экзамены сдавать. И светомузыка, и Ксенакис, и декаданс в музыке.

Я тихонько, чтобы не разбудить Стефана, собираюсь, затаив

дыхание, открываю дверь (которая, как и полагается, издает неприлично

громкие звуки) и выхожу на площадку. Непродолжительная битва с замком, не пожелавшим закрываться, закончилась, как ни странно, его поражением.

Лифт, конечно, не работает. Правильно, нечего в четыре часа ночи на лифте ездить!

На лестничной площадке — темно и страшно!

Естественно, из-за угла выскакивает маньяк, бьет меня тупым предметом по затылку и... Ну и что, если это только у меня в воображении! Мне же

все равно страшно! Площадка четвертого этажа манит неземным светом... Вот оно — светлое будущее! Долгожданное избавление от фантасмагорических искажений реальности!

Вышла во двор.

Тихий ветерок, лениво перебиравший листья деревьев, подлетел,

шепнул на ухо что-то невразумительное и, довольный, уселся на плече. Ничего, я ему это прощаю. По старой дружбе. Ночью мой двор более напоминает полосу препятствий: тьма кромешная. Дорога отвратительная.

Из-за угла дома, рыча и фыркая, выехали два трактора-чистильщика.

Подняли пыль и гордо удалились. А потом было самое страшное.

Идти по улице, сознавая, что вот там, в кустах справа, на теплых трубах живут люди, в которых, боюсь, человеческого осталось катастрофически мало, довольно жутко. Еще выяснилось, что я боюсь уличных собак. А их мне встретилось три. Обратный путь прошел без эксцессов, возможно, потому, что я увлеченно писала в уме новую рапсодию. Должна получиться оригинальной.

А еще я видела месяц. Стареющий. И с удивлением обнаружила, что у него, такого светлого и романтического, есть темная, неприметная половинка. В детстве я этого не замечала…

Варшава — изумительный город. Иногда бежишь на учебу или с учебы (не опоздать бы на трамвай, иначе минут пятнадцать ждать придется), вдруг какая-то неведомая сила вырывает из этой сосредоточенной целеустремленности, и ты видишь истинную, ничем не замутненную Красоту. Красоту города, природы, людей, красоту жизни. В этом есть что-то божественно-иррациональное. Понимаешь, что находишься здесь и сейчас, все, что видишь, реально, материально, но в то же время сознаешь, что этого не может быть: слишком совершенно, причудливо, иллюзорно...

Варшава умеет успокаивать, сочувствовать, дарить подарки. Может рассмешить, а может поплакать с тобой. Как человек.

Фотографии. Первые две — из журнала, остальные — мои. Первая. Улица Маршальского, по которой я почти каждое утро хожу в Академию.

Вторая. Что тут скажешь? Висла! И я на лодке в жутком коричневом платье.

Третья. Старое Място — Рынок. А вот это очень интересно. На заднем плане стена королевского замка. Белые прямоугольники — это таблички с именами меценатов. Традиция жива по сей день! Хотите видеть там свое имя — пожертвуйте пару тысяч злотых!

Храм св. Екатерины. Здесь мы пели в прошлом году. Потрясающая акустика. Кстати, здесь у меня спина горбатая какая-то...

Вот и я стала столичной паненкой. А еще три года назад ходила по улочкам Львова. Как быстро все меняется...

Художественный вкус, вырабатывающийся во мне, заставляет не только думать о моем будущем творчестве, но и создавать образы, сюжеты, зарисовки, которые еще не имеют четкого стиля и формы. Но мне кажется, я уже ощутила свой стиль. И хотя он еще не отработан, все же я пою правдиво и искренне. Неразрешенные жизненные проблемы, теперь навалившиеся на меня, вносят в жизнь какое-то трепетное ожидание осуществления моих дум и чаяний. Но, в большей вероятности, совершится именно то, что мне предначертано. Та колея, в которую я постепенно вхожу, для меня не только интересна и увлекательна, я чувствую, что это моя родная стихия. Стихия поиска и выработки своего стиля. Поиски истины, поиски Бога в самой себе и в окружающем меня мире, художественного отображения внутреннего мира верующего человека в ХХ веке. А этот сценический мир настолько интересен и разнообразен, что требует детального изучения. Надо пролистать гору старых журналов на польском, немецком и английском языках. И, главное, правдивое осмысление тех образов, символов и идей певцов, которые творили на сцене до войны.

«Крамольные» записи

Я ощутила трепет от предвкушения славы. Огни рампы, овации, аплодисменты… Как сладкий сон. Но надо еще многому научиться у классиков жанра. Богатое литературное и музыкальное наследие оставили мои предшественники по улучшению человеческого общежития. Едва ли можно создать что-то лучшее, но дополнить, внести свое личное, сокровенное можно. Хочется, чтобы это было новое, современное, облагораживающее или лечащее душу и сердце произведение, чтобы оно могло быспасти человека от падения в невежество, а может, для кого-то послужило бы опорой или же маяком в исканиях. Нужно научиться подхватывать на лету мысль и настроение эпохи.

И пусть меня не смущает та громада противоречий за кулисами и на сцене, которая взывает к справедливости. Как истинная патриотка своего народа бросаю правду в глаза своей эпохе, во всей ее неприглядности.

Посвящаю себя единой, однажды выбранной цели. Прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. Не внушает ли он мне прекрасные мысли? Не возрождают ли они во мне забытую доброту, поруганную веру, обманутый народ?

Но я — каменной закалки энтузиаст славянской идеи, последователь идей христианства. Разве не стану кричать голосом пророка о том, что сердце наше, мысли наши, душа и тело погрязли в грехе? Пусть крепкий дух, вздымающий глыбы неверия и безразличия с твоего сердца, увлечет тебя в самую гущу гордецов и безбожников.

И тогда крепким голосом своим я спою о том, что прекрасен наш край и люди в нем добрые. А всем этим черствым и холеным коммунистам короткий срок судьба уготовила. Зачем мне нужны ПОРП и Зенон Косидовский, когда у меня своя голова варит и воображение не хуже, а фантазия еще лучше. Что уж говорить о снах? У них сны прямолинейные и однотипные...

Вот будет смеху-то лет через десять-пятнадцать, как сейчас смеху от кукурузной политики и «поднятой целины». А мужик как был бедняком, так и будет им. А стекольщик, как дул стекло, так и будет радовать своими произведениями людей. Воздушные шары и лебеди, замки и волки, стаканы и рыцари... А как он их выдувает? Волшебство! Подумал — и выдул. А ну-ка ты попробуй: придумай, нарисуй, выдуй, вылей, вылепи — сделай! Эти лентяи могут? Нет. А я могу. Хочу — ля верхней октавы, хочу — композицию славянскую. А не хочу... Чаще всего — не могу. Нет времени, нет денег, нет вдохновения.

Зарплата среднестатистическая — триста восемьдесят злотых. А у меня стипендия — сто злотых... А расходы? Питание — пятьдесят в месяц. Да еще носки, платки, рубашки, тетради, ноты. И получается: расходы — сто и приход — сто. А накопления? тридцать злотых — долг пану Стефану за квартиру. Надо будет согласиться на этот концерт с бальными танцами. Обещали выплатить по двести пятьдесят злотых. Проклятый загнивающий империализм и запах западной свободы...

В Варшаве на вокзале столько же грязи, как и во Львове. И калек — безруких, безногих, безглазых. Хотя прошло много лет после войны, но повсюду ощущается ее дыхание и следы. Варшаву бомбили и немцы, и русские. Развалины еще остались, не только на окраинах, но и в центре. Во Львове меньше развалин, так как его меньше бомбили. Зачем так много плакатов и агитации? Как будто завтра опять война. Моя родня почти и не воевала на фронте. Им досталось от первой войны. Хватит с них Талергофа и Терезина. Но, эти военные марши и парады, эти мундиры, ружья, и военная выправка — какое от них опустошение души…

– Бабушка Мария, дальше страницы вырваны,— сказала обиженно внучка Надя, дочь Николая.

– Да, вырваны. Мне стыдно за эти страницы моей жизни.

– А что там было написано?

– Я знаю,— усмехнулся Андрей в седые усы.

– Не надо ворошить прошлое. Мне больно об этом вспоминать.

– И мне было больно, когда ты рассказывала об этом павлине. А потом, из-за него я три года просидел в колонии.

– Ой, как это — в колонии?

– Дед, а дед, ну не томи, расскажи.

– Бабушка, какой павлин? Расскажите.

– Вашей бабушке в Варшаве вскружил голову смазливый щеголь. Только она не называет его имени,— подтрунивал Андрей.

– Да,— покраснела седая Мария.— От него все девушки без ума были... Кароль Войтыла положил конец этому романтическому увлечению.

– А где листочки из этого дневника?

– Спрятаны... Там столько светских мыслей. Вот они, эти листочки,— сказала Мария, доставая их из-под обложки черной тетради. Усталым, но задорным взглядом она обвела всю родню, затем вопросительно посмотрела на Андрея...

– Я знаю эту историю. Читай.

Мария была признательна ему за его понимание и великодушие.

По ее румянцу и бодрому голосу можно было понять, что ей доставляло огромное удовольствие вернуться на полсотни лет назад и вспоминать пору романтических увлечений...

Первая встреча Анны Марии с Казимежем Фецко

Я давно потеряла счет времени. Сна почти нет. Апрельские ночи такие теплые в Варшаве. Они меня будоражат. Постоянная сонливость, словно болезнь, абсурдна. Работая над ненавистными нотами, смахивая с нот крошки сухого киселя, я ощущаю приход сна. Он мягко обволакивает меня своими щупальцами. Сознание туманится, веки тяжелеют, ноты сливаются в одну жирную кляксу.

Лишь с приходом темноты, опускающейся на землю черным бархатным покрывалом, начинается превращение. Из субстанции — в человека разумного. Заинтересованного, мечтающего, свободного... А главное — мыслящего и ждущего чуда.

Последние капли приторной сонливости покидают меня, тело обретает небывалую упругость. Энергично забираюсь на подоконник, который служит мне ложем, пристанищем.

Мой взгляд рвется вдаль, преодолевая огромные расстояния. Туда, за океаны и горы, в неведомые края — из пыльной и душной Варшавы. Я встаю на подоконник высокого окна, открывающего путь в иной мир. Не мой. Чужой, неизвестный, чарующий, манящий. Но странное дело, этот мир стал моим, близким и до боли знакомым. Я живой участник театра открытого мне пространства.

Волшебное окно указывает на сотню таких же варшавских окон, расположенных по всей улице Маршальского. Я здесь избранная. Моему взору не открываются прекрасные ландшафты, элитные дома и памятники архитектуры. Я не вижу изысков барокко и польского классицизма. Мне открыто нечто большее. Вечера и ночи людей, с которыми я сосуществую на уровне пятого этажа. Все, что нужно мне,— на расстоянии взгляда. Удобно устроившись на деревянном подоконнике, припав к стеклу, я осязаю действие за окном. То, что я вижу, дано не каждому. Мои герои больше, чем реальность. У каждого из них своя роль, слова из которой им не забыть. Никто не отнимет их судьбу. Верховный сценарист пишет роли для актеров живого театра — сам, лично. И я, единственный зритель, в восторге от талантливо срежиссированного действия. Как у каждого поклонника,

у меня есть любимчики, а некоторых героев я бы из игры вывела. Но, увы, не обладаю правом мешать мастеру-режиссеру.

Студенческая семья. Она на восьмом месяце беременности. Он учится и подрабатывает вечерами: носит уголь и топливо на верхние этажи. И пану Стефану иногда приносит уголь. Она целый день дома. Скучает, иногда читает, выходит прогулять себя и малыша в утробе. Он изредка днем после лекций прибегает, чтобы поцеловать ее в розовые пухлые губки и забросить в

молодой желудок какое-то серое питательное вещество. Я даже на расстоянии чувствую, что ему не нравится, как она готовит. Но он ее любит. А с милой рай и в шалаше.

Окно на пролет выше. Одинокий, впрочем, не страдающий от отсутствия подруги саксофонист, заставляющий соседей жить ритмично, весело и зло. Злятся на него все, особенно когда на него нисходит вдохновение, и он среди ночи начинает выводить свои рулады и трели. Парень работает по вечерам в ресторанах. Надо оплачивать дорогое жилье, дорогой инструмент и стильные костюмы в какую-то немыслимую бордовую полоску. В редкие выходные он устраивает вечеринки-оргии. В эти вечера я покрываюсь пунцовой краской стыда и смотрю в другое окно. Большое усилие надо над собой сделать, чтоб запретить себе смотреть на обнаженные тела в его ярко освещенной комнате.

Этажом выше пожилая дама кормит внука ужином. Прыщавый юнец еще не осознает, насколько важна ее роль в этом мире. Не понимает значения родной крови, воротя длинный нос от тарелки с салатом. По истечении лет он, выйдя из нотариальной конторы, возблагодарит свою бабку, польскую графиню Яблонскую, одарившую его крупным состоянием. Но сейчас она притаилась и ждет, когда ее кровь и плоть обретет силу — в виде этого юнца, чтобы отобрать у коммунистов свои замки и владения. А он недовольно пререкается с почтенной дамой и называет ее «заезженной патефонной пластинкой». Юнец клянет все на свете за то, что родители оставили его на воспитание бабки, и желает ей скорой кончины, однако не подозревает о будущих благах.

Окно справа озарено приглушенным светом торшера. Она читает книгу, он слушает радио. Телевизора ни у кого в том подъезде нет — слишком дорогое удовольствие. Моментально улавливаю фальшь в игре актеров. Пытаясь создать атмосферу семейного благополучия, они лишь усугубляют расстояние, образовавшееся между ними. Мало говорят, общих тем нет. Ей неинтересно, как прошел его день, он равнодушен к новостям ее жизни. Ровно через двадцать минут они заснут, повернувшись, спиной друг к другу, чтобы завтра сыграть этот же водевиль из надоевшей жизни.

Своей роли в этом театре у меня нет. Скоро полночь. Актеры уходят за кулисы, плотно зашторивая портьеры, опуская жалюзи. Сегодня я прожила несколько жизней, силы оставляют меня. Запах цветущих каштанов усыпил мою христианскую добродетель. Я хочу танцевать. Несмотря ни на что. Я готова. Я буду играть свою роль. В своей Жизни я главная героиня. . И уж, я-то, сыграю ее блестяще.

Он ворвался в мою жизнь внезапно. Из моих снов. В тот же вечер.

Я уже почти опустила занавес в своем театре, но на мгновение остановилась и, открыв окно, спела арию Виолетты из «Травиаты»: «Быть свободной и беспечной...»

Казимеж де Фецк.

Так он себя называл. В других кругах он был известен как Казимеж Фецко.

Мы познакомились через окно. Шел мелкий дождь. Цвели каштаны. Их запах дурманил сознание. Ничто не предвещало этой встречи, кроме томления в груди и мелкого весеннего дождика, который придавал налет романтичности событиям, происходящим той ночью.

Он, молодой щеголь, статный, образованный (как мне казалось), прирожденный актер и импресарио. Он приказал своему водителю ехать на улицу Маршальского, где его ждал Владислав Шпильман для подписания контракта. На следующий день планировался концерт в Доме науки и культуры. Затем нужно было встретиться для прослушивания с «новыми талантами» из Сопота, Мальброка и Познани.

Он остановил машину в арке, а сам вышел в ночь, чтобы узнать у кого-нибудь номер этого дома. Вышел из машины и обомлел. Даже не закрыл дверь, боясь всколыхнуть воздух. И пошел на голос... То, что он увидел в окне пятого этажа, показалось ему миражом. Девушка в лунном сиянии пела ангельским меццо-сопрано партию Виоллеты. Он дослушал ее до конца и забыл, зачем он здесь и что он ищет.

– Паненка, как вас зовут? У вас красивый голос,— крикнул он.

– Я знаю. А вы кто?

– Меня зовут Казимеж. Я ищу дом сорок три. Может, вы знаете пана Шпильмана?

Не знать пана Шпильмана мог только совсем новенький в Варшаве.

Я быстро сообразила, что этот незнакомец вовремя появился.

Я сама давно хотела обратиться к Шпильману, у меня уже была рекомендация, но я стеснялась такой важной персоны.

– Подождите. Сейчас спущусь и покажу дом.

Ч то же надеть? — мелькали мысли. Какие духи? А распятие брать? Какой платочек? Зачем я ночью иду с незнакомым мужчиной? Мария, остановись!

Но ноги сами вынесли меня на лестницу, в лифт, в гостеприимно распахнутые двери его лимузина. В темно-голубом платье с золотой нитью и в шляпке с легкомысленной вуалью я вышла из подъезда. В моем облике появилось что-то вызывающее и до боли грустное. Он сразу почувствовал, что я растеряна и смущена. Казимеж, опытный сердцеед и знаток женских слабостей, усадил меня на заднее сиденье роскошного лимузина и спросил:

– Куда едем? «Черный кот»? «Мираж»? «Кви про кво»? «Морской глаз»?

– А как же дом сорок три? Пан Шпильман?

– Завтра. Завтра. А что, вы с ним знакомы?

– Нет. Но...

– Никаких «но». Завтра вы будете записываться у него на радио. Кто ваш импресарио? Как? Вы еще учитесь? Да вам надо выступать на главных сценах Европы,— льстил он мне.

Я смущалась и смеялась. Чтоб скрыть свой конфуз, поправляла капризную прядь на левом виске. И делала это так естественно, что Казимер, сам норовил поправить мой капризный локон. Но я была начеку и увиливала от его ухаживаний. Уютно. В машине пахнет кожей и дорогим одеколоном. Приятное тепло от глотка виски с содовой, предложенного хозяином, разливается по телу. Сердце стучит громче. Глаза Казимежа смотрят заинтересованно, а губы с тонкими усиками так близки. Дыхание обжигает. Невесомость. Состояние абсолютного счастья. Я думала, что умру от влюбленности в его глаза и губы, его густую, как смола, шевелюру. Голос у него обворожительный, проникает внутрь и наполняет тело истомой.

Пока ехали, разговорились. Он подписал контракты с Жоржем де Годзинским и Ежи Петербургским на концерты в Варшаве и Сопоте. Ежегодные польские фестивали в Лесной опере имени Рихарда Вагнера на одном из лучших курортов Европы решили превратить в международные фестивали музыки. Уже есть постановление правительства о придании городу Сопоту статуса столицы международных музыкальных фестивалей.

От Варшавы до Сопота всего три часа езды на авто. Там уже вовсю кипела работа. Начало фестиваля через неделю.

В Варшаве всегда было много студентов. Хорошо заметно, что они составляют крепкий и веселый костяк города. И варшавяне с гордостью говорят: «Наша Политехника пошла», «Наш Университет развлекается». А про Академию Шопена особое мнение: «Наша гордость». И они правы. Студенты Академии развлекали горожан всеми видами искусств. Классические произведения, оперные арии, современные шлягеры, зарубежная эстрада. Ведь в Академию брали особо одаренных студентов, и не только из Польши. В разное время здесь учились уважаемые классики:

Чюрленис, Карел Ирд, Дмитрий Гнатюк, Зигмунд Носковский. У варшавских студентов особый статус в городе. Для них везде двери открыты. Народова Рада отдала всю подвальную, темную, интимную часть города.

Студенческие клубы разбросаны по всему городу. Вход туда под строгим контролем, лица старше тридцати не допускаются. Подвальчик, несколько уютных комнат, обставленных с предельной простотой, небольшой бар, скромные холодные закуски, иногда пиво, чаще — кофе. Кофе здесь «пропускают» по пятнадцать чашек за вечер. Правда, чашки размером с наперсток. Стены расписаны студентами из Худграфа. Самый большой зал — миниатюрная танцплощадка. Он же — концертный зал. В

клуб приходят когда угодно. Особенно здесь людно в сентябре и октябре. Как же! Новые студентки. Их надо «окучить». Глядишь, и свадьба скоро.

Студенческие свадьбы — всеобщее веселье. Такое впечатление, что студенты не учатся, а развлекаются, женятся, разводятся, рожают. В клубе спорят до хрипоты о современном положении Польши в мире. Нет ни дежурных с повязками, ни каких-либо ограничений. Просто никому в голову не придет нарушить добрую традицию посиделок, дискуссий. К фестивалю в Сопоте открылось еще восемь больших студенческих клубов. Там сейчас активно идет подготовка к «балу оборванцев». На этом балу будут представлены костюмы всех народов мира всех сортов и фасонов.

– Ты так интересно рассказываешь о Варшаве,— сказал Казимеж.— Наверное, ты родилась здесь?

– Нет, родилась я в деревне Раздолье Краковского воеводства.

Когда мне было семь лет, нас насильно переселили на Западную Украину. И уже оттуда я поступила в Академию музыки.

–Ну, а ты? — мы и сами не заметили, как перешли друг с другом на ты.

– У меня все просто. Я баловень судьбы. Папа — хормейстер и импресарио музыкального театра. Мама — известная певица. Меня по всему свету таскали на гастроли. И еще у меня обнаружился хороший слух. Обычно природа отдыхает на детях гениев. Значит, мои родители не были гениями, раз у них такой талантливый сын родился. Но мои способности организатора затмили мои дарования в пении. И вот я уже три года не пою, устраиваю концерты знаменитостям в Варшаве, Праге, Львове, Киеве. Жюльет Греко, Георг Отс, Марыля Родович... Ричард Смайлз из Ливерпуля обещал прислать мне пластинку группы «Битлз». Ты слышала «Битлз»? Это суперсовременная эстрада.

Я послал приглашения начинающим популярным исполнителям:

Эдите Пьехе и Анне Герман, Матвею Блантеру и Ежи Поломскому. А ты знаешь, что я помог Эдите Пьехе с ее «Червонным автобусом» на телевидение попасть?

– Да, я слышала «Червонный автобус». Отличная штучка. Среди студентов уже стала шлягером. Я, конечно, не такая известная, как твои протеже, но кое-чего тоже добилась. У меня есть свои сочинения...

– А ты слышала вот это? — Казимеж спел полкуплета из репертуара итальянского чудо-мальчика Робертино Лоретти... «О, мое солнце...»

Мы уже поднимались по ступеням ресторана «Мираж». Водителя с машиной отпустили. Голос у него так себе, средненький. Но слух есть. Если с ним позаниматься, то голос можно поставить. Одет он, как щеголь, с иголочки. Костюм модного фасона и ладно скроен. Только не нравится мне, что он меня под руку ведет, как свою собственность.

Я отстранилась и зашла в дамскую комнату, подошла к зеркалу. Сомнения меня грызли, не давали покоя совесть и целомудрие. Им я приказала на время уснуть.

– Как же надо себя не знать и не любить, чтобы не видеть раньше такую красоту,— огорчилась я. Мужчины в коридоре любовалась моим отражением в зеркале. А я страшилась изысканного силуэта, плотно облегающего мою талию в темно-синем платье. Женщины в дамской комнате завистливо и с восхищением оглядывали меня. Но дверь в дамскую комнату открылась, и властная рука Казимера потянула меня в зал. Нам дали столик возле сцены. В зале все зашушукались и посмотрели в нашу сторону. Конферансье, объявляющий номера программы, подошел к микрофону и заговорщицким тоном произнес:

– Дамы и господа. Панове и паненки. Когда на улице цветут каштаны, душа просит чего-то особенного. Сегодня особенный вечер, у нас в гостях известный импресарио Казимеж де Фецк. Он представит нам юную талантливую вокалистку. Поаплодируем им.

Казимеж встал, галантно всем поклонился, взял меня за руку и силой вывел на сцену. Сцены я не боялась. Больше сотни концертов уже было. Но здесь меня буквально вытянули на сцену, а насилия я не выношу.

– Я хочу вам представить певицу, будущую славу Варшавы. Нет, Польши. Скорее, всей Европы. Анна Мария Драган.

Было что-то заискивающее в его похвале. Он, как бы извинялся заранее, если публике не понравится мое выступление.

Меня это слегка задело. Мое женское честолюбие и реноме певицы было уязвлено. Тем более, я еще не вошла в свой сценический образ «Мотылек». Я его сама себе придумала и часто репетировала перед зеркалом. Теперь можно было попробовать свой сценический образ в этом второсортном ресторане.

Сначала он сам спел «Ямайку», затем «Венок Дуная». А «Очи черные» мы пели уже вместе с ним. Ах, как он пел «Очи черные»! Аплодисменты вскружили мне голову. Я готова была идти за ним на край света. А когда со сцены раздалось его грустное «Всегда быть в маске — судьба моя...», сердце мое было совсем разбито, и я потеряла счет времени.

Оркестр начал играть прелюдию из «Травиаты». Я и раньше пела арию Виолетты. Но сейчас влюбленность, восхищение «Альфредом де Жермоном» придали моему голосу силу и уверенность.

Наши руки соприкасались, глаза блестели. Мы не замечали аплодисментов. Смотрели только друг на друга.

– Я поняла, чего мне не хватало в моих концертах раньше,— сказала я, задыхаясь от счастья.

– Чего же?

– Полноты и глубины чувств.

– Но ведь так можно сгореть в пламени, прямо на сцене,— возразил он.

– Нет. Все самое сокровенное — оставить себе. А полноту и силу чувств — отдать людям.

– Но ведь они не оценят, не поймут,— улыбнулся Казик.

– Поймут. И примут с благодарностью. Нас же приняли сегодня.

– А ради чего все это? Тебе зачем это нужно?

– Ради того, чтоб донести до зрителя и слушателя красоту, смысл, гармонию.

– У тебя это здорово получается. Но ты чего-то не договариваешь.

Видимо, есть еще что-то высшее. Наверное, какая-то сверхзадача?

Уже светало. И пора было кончать эту бессмысленную болтовню.

Мне к десяти надо быть на занятиях. Мы мило расстались и договорились, что я его в следующий раз сильно удивлю. Я знала, чем его удивить. Он ни разу не был в замке Мальборк. А по дороге в Сопот можно сделать небольшой крюк для осмотра замка — впечатлений ему будет на весь год. Я-то знаю, на что такие натуры реагируют.

Два дня я находилась в блаженном состоянии и не верила своему счастью. Владислав Шпильман пригласил меня на запись сольного концерта для арфы. Благодаря этому Казимежу де... Как его?

Навела справки. Узнала только, что он действительно импресарио.

Но где он живет, кто его родители, какое он имеет гражданство — узнать не смогла. Впечатлений набралось море.

За три дня до Сопотского фестиваля поехала с ним в Мальборк

на автобусе.

Когда автобус подходит к Мальборку, на мгновение показываются высокие стены и башни замка со шпилями — и тут же скрываются за деревьями. Кажется, что промелькнула за окном неведомо откуда взявшаяся иллюстрация к историческому роману.

По отношению к Мальборку любые эпитеты не выполняют своей роли надлежащим образом. Слишком необычно это сооружение. Когда находишься в центре одного из многочисленных дворов, создается впечатление, что стоишь внутри самой маленькой деревянной матрешки, только стенки у матрешки прозрачные, так что видны все последующие дворы. Это потому, что даже над самой высокой стеной обязательно возвышается еще стена, или башня, или крыша. А над ней еще и еще. В любом углу двора можно найти какую-нибудь дверь, калитку или ворота, свернув в которые, попадаешь в лабиринт крытых двориков и укромных мест. Туда-то я его и влекла за собой.

В этом было мое преимущество. Он не догадывался, что я невольно расставляю ему сети. За подъемными воротами с изображением Георгия Победоносца я легко отыскала Дом Великого Магистра и начала свой рассказ о крестоносцах, тамплиерах, иезуитах, украдкой поглядывая на него. Интересно ли ему?

– Откуда у тебя такие познания? — удивился Казимеж.

– Книги умные читаю.

Логическая цепь никак не замыкалась, и в сети, которые я ему расставляла, он не попадался. Я подключила обаяние и кокетство. Спела средневековую балладу о прекрасной леди на английском языке, чем привела его в восторг.

– Мария, я в тебя влюблен по уши. Выходи за меня.

Ну, я уже была готова к такому повороту. Поэтому, как ни в чем не бывало наивно сказала:

– А твоих родителей не надо спросить?

Он сразу загрустил, опустил голову, и промямлил:

– Но мы же взрослые. Зачем нужно разрешение предков?

– А Церковь? У тебя есть духовник? Ты у него спросил благословения?

– Какой духовник? Ты что, в средневековье хочешь опуститься?

Индульгенции захотелось?

Здесь уж я сникла, завяла и язык проглотила. Как же с ним дальше-то встречаться? Он же безбожник, ловелас. Я его совсем не знаю. Он такой чужой. О чем мне с ним говорить всю обратную дорогу до Варшавы? О радиоконцертах? О турне? О Сопоте?

Я начала вспоминать все наши разговоры. В основном щебетала пташкой я. А он только делал комплименты и вставлял: «ах», «ох», «вот даешь», «умница» и прочая бессмыслица.

Видимо, он не заметил моей холодности, и всю дорогу до Варшавы в автобусе ныл как маленький:

– Мария, выходи за меня. Ты так талантлива. Я буду твоим импресарио. Устрою тебе концерты в Париже, Риме, Нью-Йорке.

Он сам уже начинал верить в свою исключительность и талантливость. Ему мерещились огни рампы в Париже и мешки с долларами в Нью-Йорке. Он размечтался о новом лимузине, на котором приедет в свой родной город Львов. И все горожане будут завидовать: какая у него красивая жена, и какой он удачливый воротила.

– Купим с тобой дом во Львове. На какой улице ты там жила? На Кульпарковской? А я на Высоком Замке — Подзамчева.

– А что ты еще умеешь делать, кроме как устраивать концерты?

– О, я многое умею. Статьи пишу, отчет могу составить, баланс, дебет с кредитом свести. Приемы борцовские знаю, любого прощелыгу на лопатки положу.

Нам надо было спешить, и разговор оборвался на полуслове…

… На фестивале в Сопоте я пела под арфу «Тих и красив был тот вечер». После меня выступала Анна Герман с песней «Танцующие Эвридики». Потом Эдита Пьеха исполнила свой уже знаменитый «Червонный автобус». Вообще, программа, рассчитанная на пять дней, была очень насыщенной, певцы и исполнители со всей Восточной Европы. Некоторых я знала заочно — Ежи Мильяна, Понайота Бояджиева. А пластинки Годзинского и Петерсбурского у меня дома лежат.

Классические произведения исполняли только Анджей Хиольский из оперного театра Варшавы и я.

Вообще-то, лучше бы я не выступала. Не та площадка. И не та акустика. Эта концертная площадка — для эстрадных исполнителей современных шлягеров. А арфа, рояль, скрипка здесь смотрятся неуместно. Арфу мне привезли из Академии на грузовике вместе с инструментами для других номеров. Я чуть-чуть разочаровалась. Мой энтузиазм начал угасать. Неужели мне придется всю жизнь таскать с собой арфу и зависеть от таких,

как Казимеж? И бороться за славу, почет, признание? Не лучше ли вернуться в Церковь и быть ей полезной? Знающие люди меня предупредили, что на Балтийском взморье в это время года дуют прохладные ветры с Балтики. И я

оделась теплее. Но остальные-то этого не знали. Артисты к концу фестиваля почти все ходили кто простуженный, кто с воспаленными глазами, а кто и с воспалением легких. В последующем фестивали стали проводить не весной, а в конце лета. Но и я не убереглась. От простуды я слегла. Даже к первому экзамену не выздоровела. Зато было время подумать, помечтать и сделать новые записи в дневнике...

Запахи и музыка

О, милый сердцу запах жженого можжевельника, с чем можно тебя сравнить? Картины детства. Плита с металлической крышкой. А на крышке зерна сушеного можжевельника. Под ароматом сладковато-горького дыма, я разучиваю сольфеджио. Ми, ре, ми, фа, соль, до, си, ля, соль, соль, соль. Ля, фа, ре, си, до… Ты неповторим и обаятелен. Мой учитель Никифор Акимович. Сколько ума, юмора, обаяния и никакого давления на мою душу и сознание…. А какая музыкальная культура! Бортнянский, Архангельский,

Воевода «Херувимская песнь», «Реквием», «Душе моя». А уроки сольфеджио? А первые упражнения с церковным хором? Кто знает, может, именно тогда я поверила в свои силы, в свой талант. Мне только четырнадцать лет, а я уже регент церковного хора. И все благодаря этому милому старику с бородой, как у Карла Маркса, но отнюдь не с его убеждениями.

Родился он в Воронежской губернии в конце прошлого века, шестой ребенок в семье мещанина. Очень часто вспоминал об учебе в гимназии, потом в политехнической школе (теперешние ПТУ), о работе в качестве мастера на Воронежском авиационном заводе. А моя старшая сестра помнит, как он был директором музыкальной школы в Бориславе, партийным деятелем, ходил с трубкой во рту. Все горожане знали его и уважали за интеллигентность, доброту и живую улыбку. Не одну семью он спас во время голода после войны. А меня спас от душевного банкротства.

Только от него шел едва уловимый запах можжевельника, только он научил меня музыкальной грамоте и сольфеджио. Первая его жена умерла в семьдесят лет. Говорят, он сейчас в Хмельнике управляет хором. Второй раз женился. Но при его темпераменте, здоровье и таланте это понятно...

Симфония запахов. Многие рецепты потеряны, другие давно забыты. Флакончики разбиты, обоняние потеряло остроту. Дайте мне тайну запахов звездопада – и я осчастливлю человечество. Запах музыки... Вкус дождя и вожделенный запах молнии! Вспомнился «Хаджи Мурат» Льва Толстого с запахами: « … Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые, розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики»...

В музыкальной тетради появилась песня в тональности ми минор.

Твой голос

Я слышу голос твой.

Осеннею листвой

Он шелестит...

В нем неба синь

И трепетность осин.

Ты пахнешь мхом,

Прекрасной резедой.

Твой аромат, как паводок весной,

Уносит за собой.

Ты пахнешь небом

И зимой,

И звездами,

И тишиной...

О силе духа

Добрые люди потому считаются добрыми, что знают больше, чем другие. Гений лишь потому гений, что, создавая что-то гениальное, он предлагает человечеству нечто новое, предвосхитившее настоящее.

Многие гении были признаны еще при жизни и, тем более, после смерти. Путь гениальности нелегкий. Потенциальных гениев много, но в силу слабости характера они не могут продвинуть свои идеи по реконструкции мира. Толстой тоже был таковым, пока не преодолел барьер, разделявший его сознание и слог. Хаджи Мурата он переписывал с женой двадцать раз. Это колоссальный труд. И это барьер на пути к успеху. Едва этот барьер неуверенности был преодолен, как полились его пылкие, уверенные слова о низменности человеческих правил, о несправедливости законов, и тут же он предложил свое видение счастья и иной путь, минуя революции и социальные перевороты.

Надо выработать в себе силу воли, силу слова, нравственно-духовную силу, способность убеждать человека, группу людей. Достигнуть такой силы убедительности в своем пении, чтобы заинтересовать любую аудиторию. Надо еще многому научиться. Приходится идти наощупь, как слепая. Но еще труднее быть уверенной в правильности выбранного пути. Сколько было тщетных поисков, ненужных страданий и обманутых надежд!

Да, Христос был и есть моей единственной путеводной звездой.

Как, оставаясь современным человеком, нести в общество весть благую? Опираясь на опыт классиков, можно стать деятельной личностью.

Однажды, будучи у меня в гостях после фестиваля, Анна Герман рассказала мне грустную историю о своих гастролях в США. Она туда ездила с сыном и мужем Збышеком. Сын родился там же во время первой поездки, три года назад. Так вот, ее импресарио настойчиво попросил ее встретиться с одним богатым эмигрантом из Польши.

– А как фамилия этого поляка-эмигранта? — спросила Анна.

– Юрек Ружицкий из ансамбля «Шленск».

– О, да я его помню. Была еще совсем ребенком, когда ходила на его концерты. Познакомьте меня с ним.

Юрек Ружицкий пригласил ее к себе домой в нью-йоркскую квартиру.

Она поехала одна. Без сына и без Збышека.

– Лучше б я к нему не ходила,— сокрушалась Анна Герман.

Во время гастролей ансамбля «Шленск» в США он близко сошелся с дочерью разбогатевшего мясника, выходца из Польши, скрыв, что в Варшаве у него осталась законная жена и маленький ребенок.

Юрек был из бедной семьи. С трудом пробивался в люди в Варшаве. Работая в «Шленске», он смог накопить денег и купил отличную квартиру в столице. И «Мерседес». Старенький. Но мечтал о больших капиталах. И вот он стал владельцем маленькой фабрики, где из телячьей кожи шьют дамские сумочки, теперь в его распоряжении несколько «Фордов» и дюжина грузовиков.

– Знаешь, кто у нас в гостях? — обратился он на польском языке к своей американской жене.— Анна Герман. Да, да. Именно та самая Анна Герман, чьи пластинки мы с тобой так любим слушать.

Юрек напивался прямо на глазах, и через полчаса превратился в свинью.

– Все у меня есть, но любви нет. И детей нет. Опостылела мне эта жизнь.

– Так возвращайся к сыну и жене.

Он полез целоваться.

– У некоторых мужчин,— продолжала Анна свой рассказ,— инстинкты преобладают над совестью и верой в Бога.

Она повернулась к мужу:

– Збышек, к тебе это не относится. Ты исключение.

Анна села за пианино и запела. Я, хоть и слаба еще была после простуды, подошла к ней и подхватила мелодию.

«У берегов Отчизны», затем «Утро туманное», «Гори, гори, моя звезда».

– Мария, ты же сама сочиняешь. Спой свое сочинение.

Я подошла к арфе.

– Правда, арфа не концертная, маленькая. И струн на ней в два раза меньше, и звук у нее не тот. Но что есть.

«Тих и красив был тот вечер, тихо все было кругом, нежно природа прощалась со знойной вечерней зарей».

Мой голос всегда очаровывал слушателей. Сейчас Анна и Збышек, глядя на меня, видели во мне не певицу, не концертную диву, а скорее — одинокую невесту, ждущую своего принца.

– А у тебя есть жених? — спросила Герман.

Я немного смутилась. Что я могу сказать им об Андрее? Ведь мы не встречались четыре года. А может, Казик?

– А вам неизвестно, откуда появился Казимеж де Фецк?

– Кто-кто? — переспросил Збышек.

– Ну, этот импресарио из Львова. Он крутится возле Шпильмана.

Петерсбурскому и Годзинскому устраивает концерты.

Збышек внимательно посмотрел на меня.

– У вас с ним роман? — спросил он на всякий случай.

– Нет. Он странный какой-то. Предлагал стать моим импресарио. Но я отказалась.

– А больше ничего не предлагал? — спросил Збышек.

– Нет, ничего. А что?

– Держись от него подальше. Мне знающие люди сказали, что Управление КГБ из Львова командировало двух сотрудников на фестиваль в Сопоте. Одного вычислили сразу. Он приехал на фестиваль в качестве импресарио варшавского госконцерта. Его зарегистрировали, выдали бумаги. А потом его опознал один из наших музыкантов. Он в Киеве в прошлом году попался на валюте. Вы же знаете наших музыкантов, вечно попадают в истории — то с женщинами, то с полицией. Так вот, его

допрашивал тот самый импресарио. А второй? Ну, все указывает на этого... Казимежа.

Краска прихлынула к моим щекам. Как я могла так обмануться?

– Мария, тебе плохо? У тебя температура поднялась,— заботливо, как мать, Анна Герман уложила меня в постель.

У меня слезы навернулись на глаза. Я обняла подругу и успокоилась.

– Хочешь, я помогу тебе устроить турне по Америке? — предложила Анна.

– Не знаю, что и сказать. Конечно, хочу. Меня уже приглашали в Лондон. Но поставили столько условий, что я пока в раздумьях. Гонорар баснословный по польским меркам.

– А какие условия?

– Я английский плохо знаю, поэтому пять страниц контракта сама долго переводила. И пришла в смятение. Там указаны концертные площадки в ночных клубах, куда правоверной католичке нельзя даже просто заходить.

– Это все?

– Нет. Есть еще пункт, согласно которому я должна полуобнаженной

выступать в двух кабаре.

– Это все?

– Ну, да. Все. Остальное очень прилично. И гонорар — пять тысяч фунтов. Я глазам своим не поверила.

– Они тебя здорово надули, Мария, не соглашайся. Попроси кого-нибудь со знанием английского, чтобы вписали в контракте сумму в десять тысяч фунтов, и никаких раздеваний. Меня в Америке просили раздеться. Я сказала, что по условиям контракта они покупают голос, а не тело. Сейчас и в Варшаве открылось много мест, где полно раздетых певиц выступает.

– Недаром мне тетя Настя напутствие давала, когда я уезжала на учебу. Она говорила: соблазнов везде много, но душу не оскверняй, и не отдавайся мамоне.

– А что такое мамона? — спросила Герман.

– По Писанию, это дух стяжательства, иначе — гроши нечистые.

– Да они все нечистые.

Збышеку надоела женская болтовня, и он засобирался домой...

В нотной тетради появилась песня в тональности ми-минор.

Откуда ты явилась,

Любимая?

И поздно так пришла,

Незримая.

Где раньше ты была,

Хранимая?

Ко мне ты не пришла,

Счастливая.

Я выстрадал тебя,

Желанная,

Тебе себя храня,

Прекрасная.

Читай всего меня,

Дочитывай,

Но только, как другие,

Не выкидывай.

Встреча Анны Марии с епископом Каролем Войтылой

Вражда между родами Драган и Ванца зародилась еще при Австро-Венгрии. Два братья Ванца ухаживали за двумя сестрами Качур. Ванца Иван взял в жены Татьяну Качур. Джон Ванца отец Ивана вынужден был уехать из родного села, так как поменял веру. Из правоверного иудея он стал католиком. Его хотели побить камнями родня и единоверцы. Джон открыл школу для селян, был старостой. Он научил своего сына Ивана грамоте. И грамотей - сын учил детей в церковно-приходской школе.

Андрей Ванца помнит, как его отец еще в Польше, в Раздолье, нелестно отзывался о Матвее Драгане как о спекулянте, скупом, жестоком деспоте. В роду поговаривали, что Матвей Драган бил свою жену за то, что она рожает ему одних дочерей. Из десяти дочерей в живых осталось шесть, а из пяти сыновей только два. Матвей Драган как-то в глаза упрекнул Василия Ванцу за его корыстолюбие в выборе богатой невесты. Конечно, женившись,

тот присоединил к своему небогатому имуществу ремонтную мастерскую. Но упрекать его в корыстолюбии Матвей Драган не мог, ведь Василий ухаживал за своей невестой целых шесть лет. Работал, не покладая рук, чтобы костюм, шляпа и башмаки у него были, как и подобает пану с Верховинского нагорья. Югаска была уроженкой Горлиц и считалась городской барышней. Но, как только вышла замуж за ясноокого и усатого Василия Ванца, быстро стала хорошей хозяйкой и родила ему восемь детей.

У них родились два сына еще до заключения в Талергофе и дочь — после Талергофа.

А вражда, доходящая до рукоприкладства, наступила в Талергофе. Матвея Драгана вместе с другими лемками из села Вапенное забрали жандармы, Василия Ванцу из Раздолья тоже отправили в Талергоф. Долгое время они жили вместе с другими под открытым небом, пока им не разрешили построить для себя бараки.

Накануне Первой мировой войны Армия Спасения уже имела

свои церкви почти во всех государствах Европы, кроме Албании и Турции. Узнав из газет о бедственном положении славян на земле австрийской, Армия Спасения из Англии направила в Талергоф своих волонтеров с едой, медикаментами, одеждой и, конечно, со словом Божьим.

Однако никто из православных, греко-католиков и прихожан римского обряда из среды лемков, не хотел принимать их веру. Лемки были им благодарны за помощь продуктами и медикаментами, но свои сердца и души от чужеземного толкования Библии и Евангелия они уберегли. Один Василий Ванца стал изучать брошюры Армии Спасения на польском языке. Он увидел в их вероучении рачительность, милосердие, любовь, защиту и попросил записать себя в число волонтеров. Именно после этого от «отступника» и «еретика» отвернулись все заключенные в лагере Талергоф. А Матвей Драган написал письмо в Горлицкий епископат, чтобы Василия Ванцу и всю его родню отлучили от католической церкви.

Заключение в Талергофе длилось четыре года. Все они были осуждены как русские шпионы и русофилы. Россия о своих братьях славянах не вспоминала. За них некому было заступиться. Горские карпатские племена были пушечным мясом для австрийских и немецких войск. Кто смог, тот уходил высоко в горы. Тем более, они не хотели воевать, ведь о них в Талергофе не вспомнила ни одна русская газета, и не защитила ни одна русская организация.

Эту историю вражды между своими родами знали и Анна Мария Драган, внучка Матвея Драгана, и Андрей Ванца, внук Василия Ванца. Но даже редкие встречи зародили в их сердцах искру любви. Первая встреча была случайной.

Андрей вернулся из армии в форме сержанта, с военной выправкой и гуцульскими узкими усиками. Мария сначала не узнала его и влюбилась. Для этой юной чистой души уже наступила пора девичьих грез и влюбленности. Она сочиняла песни о любви, и в ее рапсодиях всегда присутствовал «легинь ясноокий», «парубок чернявый». Для этой юной чистой души уже наступила пора девичьих грез и влюбленности.

Но, как только узнала, что ее избранник из рода Ванца, запретила себе даже думать о нем. И тем самым обрекла себя на муку…

…В Варшаве, после простуды в Сопоте и болезни, во время богослужения в костеле святого Станислава Мария услышала проповедь молодого священника из Краковского епископата. Как потом выяснила, это был епископ Кароль Войтыла. Его проповедь зажгла в ее сердце христианскую любовь. Она вспомнила свои девичьи молитвы, бдения и посты, свое первое причастие в костеле архангела Михаила в Бориславе и затосковала по своему родному городу, где выросла, по хвойным лесам и черешневому саду. И по Андрею Ванце — из другой, враждебной церкви.

«Надо поговорить с этим епископом,— подумала она,— может, он поможет мне обратить Андрея в католическую веру».

Решив с ним встретиться в первое же воскресенье, пошла на утреннюю службу. Но литургию служил другой ксендз. Она еле дождалась конца службы и заглянула в пастырскую комнату.

– А где же его святейшество Кароль Войтыла? — спросила она.

Марию хорошо знали в этом храме, так как она была ревностной

католичкой, пела в хоре, дирижировала хором в отсутствии регента, привела в порядок все хоровые партитуры и нотные тетради.

– Он рукоположен в Краковском епископате, и там его паства Божья,— ответил ксендз Владимир, настоятель костела святого Станислава.— Его многие хотят видеть здесь, в Варшаве. Сам кардинал рекомендовал ему стать епископом Варшавским, но Кароль остался верен своей пастве. А что ты, сестра, от него хотела? Я могу дать тебе его адрес.

– Вот благодарность Богу,— зарделась Мария.— Мне нужен совет, как обратить протестанта в нашу веру.

– А. Ну, Бог в помощь. Вот тебе адрес, езжай. До Кракова поезд всего пять часов идет.

Мария дождалась теплых весенних дней, когда сельские дороги подсохли, и накануне Пасхи поехала в Краков на два дня, взяв с собой рекомендательное письмо от своего духовника.

В Кракове накануне Пасхи и состоялась первая встреча Марии и епископа Краковского Кароля Войтылы. Эта встреча перевернула всю ее жизнь.

Она опоздала на литургию. Кароль Войтыла в лучах утреннего

солнца, пробивавшихся сквозь витражи костела, произносил с кафедры свою лучшую проповедь — о послушании Господу. Позже, когда он станет папой Иоанном Павлом II, эту проповедь переведут на все языки мира, ее будут повторять в костелах епископы, в молитвенных домах — проповедники, в

храмах — священники. Но все это будет потом. А сейчас Мария стояла и слушала. За окном пели птицы. Мария ощущала, как бьется ее сердце и сердца всех паломников, открывших свои души словам проповеди Кароля Войтылы... И ей казалось, что епископ обращается именно к ней…

Магнификат

(Величит душа моя Господа)

«Некоторое время тому назад я прочитал у Франциска Ассизского

такую фразу: «Полное послушание привело бы к полной радости, если бы мы только доверяли вполне той Силе, которой доверимся». Я вспоминаю, как я был поражен, когда мне через эту мысль открылся доселе неведомый путь к счастью. А позже, когда я был даже во внутреннем расслаблении, эта фраза часто приходила мне на память как перспектива покоя, возможного выхода,

умиротворяющего и одновременно утоляющего все мое томление о счастье.

Должен еще добавить, что этот покой был мне открыт не как мечта или какая-то возможность, но как реальность, и что в Господе Иисусе я познал Учителя, которому мы можем отдаться в безусловное послушание, и что мы, беря на себя Его иго, находим полный покой.

Мы можем дружить и все же большую часть нашей жизни иметь различные интересы и преследовать разные цели. Когда мы вместе, мы можем взаимно друг друга радовать и находить много общих точек соприкосновения, но разлука не причиняет нам большого горя, и другая, более интимная дружба не мешает нашим отношениям. Между нами недостаточно любви, дающей нам обоюдное право или желание проникнуть в личную жизнь и разделить наши сокровенные тайны. Дистанция и воздержанность кажутся нам в таких отношениях вполне уместными.

Но есть в жизни другие отношения, где все складывается совсем иначе. Дружба переходит в любовь. Два сердца дарят себя друг другу, чтоб не быть больше двумя, но одним. Разные интересы и разные дороги больше невозможны. Доселе разрешаемые вещи теперь запрещены, так как сердца связаны тесными узами. Любовь все отдает и все хочет иметь. Желания одного для другого становятся обязанностью. И самое большое желание

каждого сердца состоит в том, чтобы узнать тайные желания другого, чтобы как можно быстрее их исполнить.

Вздыхают ли, любящие от этого ига, возложенного на них любовью? Завидуют ли они холодной, спокойной, благоразумной дружбе, которую они видят вокруг? Сожалеют ли они о том, что так близко подошли друг к другу, благодаря обязанностям, возникшим в результате любви? Радуются ли они этим обязанностям и не жалеют ли в душе тех, кто не может так жить друг с другом? Не является ли каждое новое выражение желаний любимого новым преимуществом, новой радостью? И может ли быть тяжелым путь, которым ведет любовь?

С большим желанием и радостью упади в Его объятья и передай Ему управление своей жизнью. Все, что есть твое, отдай Ему! И возвеличит душа твоя Господа. Отдай все, что еще разделяет тебя с Ним! Предай отныне

всю свободу, принятие решений и радуйся тесному общению, которое становится в результате этой восторженной отдачи не только возможным, но и необходимым. Не томилась ли ты когда- нибудь о том, чтобы излить свою любовь и нежность на того, кто был далеко от тебя или с кем ты была недостаточно знакома, чтобы подойти ближе к нему? Не были ли в твоих руках «алавастровые сосуды, полные драгоценного нарда»? И все же ты не была так близко ни к одному сердцу, на которое ты могла бы их излить?!

Хочешь ли ты пойти в такое место, куда Он не может пойти с тобою? Или преследовать цели, которые Он не может разделить с тобой?

Нет! Тысячу раз нет!!!

Ты вскочишь и с радостью поспешишь навстречу Его любви!

Самое тайное Его желание станет для тебя обязательным законом, а непослушание будет раздирать твое сердце! Ты узнаешь радость полной отдачи всего, что имеешь, Господу — радость полного послушания. И возвеличит душа твоя Господа. Ты узнаешь немного из того, что Иисус выразил словами: «Твоя пища есть творить волю Пославшего меня». Но не думаешь ли ты, что радость только с твоей стороны? Не имеет ли Господь радость о тех, кто отдался Ему и повиновался Ему с радостью?

Дети мои, мы этого не можем постигнуть, но Писание разрешает нам бросить услаждающий душу взгляд на радость Господа о нас. Что мы в Нем нуждаемся, легко понять, но что Он в нас нуждается — это нам понять трудно. То, что мы имеем желание к Нему, кажется естественным. Но что Он имеет желание к нам — это переходит границы нашего понимания. И все же Он говорит нам это. А что, мы можем Ему не верить? Он сам заложил в наши сердца эту огромную способность — любить. И Он сам предлагает себя предметом этой любви.

Доверчивость и дружба, к которым далеко стоящие души не имеют доступа, становятся теперь не только твоим преимуществом, но и твоей обязанностью. Господь ожидает от тебя гораздо большего, чем от них. То, что им еще разрешено, тебе любовь не разрешает. Тебе Он может доверить свои тайны, и от тебя Он ожидает, что ты исполнишь каждое желание Его любви. О, как прекрасно это преимущество, которое стало теперь твоим.

Мало для тебя будет значить, что люди тебя ненавидят, если позорят тебя ради Него и поливают твое имя грязью! Ты возрадуешься и возвеселишься в тот день, потому что тебя ожидает великая награда на небесах. Если ты имеешь участие в Его страданиях, то ты будешь иметь участие в Его славе.

Он видит в тебе подвиг души своей, и Его сердце в довольстве. Твоя любовь и отдача — это Его драгоценная награда за все, что Он сделает для тебя. Поэтому не бойся безоговорочно довериться своему Господу! Не ограничивай твое послушание и твое служение! Пусть сердце и руки будут свободны, чтобы служить Ему, как ты раньше служил сам себе.

Отдай Ему все: тело, душу, дух, время, мечты, голос — все. Положи пред Ним открыто всю свою жизнь, чтобы Он мог управлять ею. Говори каждый день: «Господи, помоги мне мой день построить так, чтобы это Тебе нравилось! Дай духовный взгляд, чтоб я узнала, какова воля Твоя. Во всех вопросах жизни моей, руководи мною в моих стремлениях, моих друзьях, моим чтением, моей одеждой, моей мечтой».

Пусть не будет ни одного дня, ни одного часа, когда бы всем сердцем вы не следовали за Ним.

Твое личное служение Господу придает самой унылой и скучной жизни характер святого посвящения, украшает монотонное существование небесным сиянием.

Печалилась ли ты когда-нибудь, что романтика твоей молодости так быстро исчезла в суровой действительности жизни?

Впусти полностью Христа в твою жизнь, во все мелочи — и романтика, во многом превосходящая лучшие дни твоей молодости, наполнит твое сердце. И ничто не покажется тебе слишком серым или трудным. Самая простая жизнь становится прекрасной.

Когда Иисус был на земле, он говорил, что никакое благословение

не может сравниться с благословением послушания.

Пусть возвеличит душа твоя Господа».

После слова «аминь» в костеле воцарилась глубокая звенящая тишина. Все боялись нарушить присутствие Божьей благодати и Духа Божьего, витавшего в церкви. Из глаз прихожан текли слезы покаяния и смирения. Тишина длилась вечность. За это время все присутствующие переосмыслили свою жизнь.

Мария оцепенела, она крепко вцепилась руками в лавку для песенников, чтобы не упасть от головокружения. Два раза прозвонил церковный колокольчик, призывающий прихожан к святому причастию. Кароль Войтыла с диаконом причащал паству. Когда Мария подошла к нему со скрещенными руками, Кароль посмотрел на нее мудрыми глазами и сказал:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, сие есть тело, за вас ломимое, и кровь, за вас пролитая,— и причастил ее.— Останься, сестра, после службы, зайди в пасторскую.

В блаженном состоянии она дождалась аудиенции у епископа Краковского Кароля Войтылы.

– Я буду немногословен,— начал Кароль,— у тебя лицо одухотворенное, и ты могла бы стать славой и честью Римской Католической Церкви. Но тебя ждут другая слава и другая честь.

«Откуда он все знает? — пронеслось в голове у Марии.— Наверное, наводил справки. Но он же меня не знает».

– Ты, наверное, из славян, лемков?— спросил Кароль.

– Да, мой отец и дед из лемков.

– Моя мама тоже из лемков, но папа поляк. Ты живешь в Польше?

– Да, сейчас учусь в Варшаве, мама во Львове, раньше мы жили в Бориславе.

– Сестра, не всем нам нести одинаковое бремя Христово. Меня рукоположили на церковную службу. Я выбрал служение Богу смыслом своей жизни. А тебе уготована совсем другая служба.

Он прикрыл глаза, и губы его зашевелились. Мария вглядывалась

в его губы, силясь по их движениям разобрать, в чем заключается ее служба. Но, кроме слов молитвы, ничего не смогла разобрать из его шепота.

«В чем состоит моя служба? — размышляла она.— В музыке, молитве? Может, он хочет отправить меня миссионером в Индонезию или Китай? Наверное, он все про меня знает: что языками владею, что пишу церковные псалмы, что дневники веду. Откуда ему все известно? Такой молодой, а уже епископ. Но проповедь его говорит о глубоком уме и мудрости. Какую же службу в католической церкви могут предложить молодой рядовой прихожанке, хоть и ревностной, неистовой и талантливой?

– Когда тебе на учебу возвращаться? — прервал ее раздумья Кароль Войтыла.

– Завтра, в понедельник,— ответила Мария.

– Хорошо, иди пока в сестринскую келью, я вечером еще с тобой побеседую и объявлю тебе волю Господа.

Мария ушла смущенная и окрыленная. Откуда у него такая власть? Он владеет умами и сердцами всех верующих. Его слова, как молот, как гром, вонзаются в уши и сердца. Его взгляд почти как взгляд Спасителя. Ровный, пронизывающий, теплый, отцовский, нежный и суровый. Под его взглядом даже невинные мысли становятся позором, лень и скука, суета и страх становятся нравственной мукой и несмываемым пятном на душе.

К вечеру ее начало лихорадить от нетерпения. Бледная, дрожащая, она подошла под благословение епископа Кароля Войтылы. Он при свечах читал какое-то письмо. Марии показался знакомым почерк, но письмо было написано на латинском языке, вряд ли кто-то из ее окружения мог его написать.

Письмо было от Богдана Мицкевича — настоятеля храма

Архангела Михаила из Бориславской епархии, где Мария крестилась

и получила первое причастие. Письмо было адресовано не Каролю Войтыле, а Владимиру Стояновичу — настоятелю костела святого Станислава в Варшаве, где Мария числилась прихожанкой.

Во времена социализма, гонений и преследований церкви со стороны спецслужб и КГБ переписка по церковным каналам была единственным надежным источником новостей. Пастыри узнавали о церковных проблемах и событиях только с передачей писем через паломников, прозелитов и своих прихожан. Эти каналы КГБ не в состоянии было контролировать.

Кароль Войтыла оторвался от письма. В глазах его стояли слезы, и он рукой подал знак девушке выйти во двор. Мария почувствовала, что у нее ноги подкосились. «Наверное, с мамой что-то случилось?»

– Ты давно была в Бориславе?

– Четыре года назад.

– А кто у тебя там остался?

– Из родных никого. Сестры старшие забрали маму и меня во Львов. Я ведь самая младшая в семье. У меня семь племянников. Скоро стану крестной тетушкой ребенка одной из племянниц, которая вот-вот родит.

– А в Бориславе никого?

У Марии перехватило горло. Неужели Андрей!

– Что с ним? Он умер?

– Нет, он живой. Лежит без сознания.

– Письмо от него?

– Нет, от твоего духовника Богдана Мицкевича.

– Духовник навещал Андрея Ванцу?

– Андрей — протестант. Его навещает многочисленная родня и их пресвитер, кажется, Владимир Борсук. Вот они-то и передали, что он в беспамятстве и твердит только твое имя. Зовет тебя в бреду. Вы помолвлены?

– Нет.

– Долго вы встречались?

– Мне было восемнадцать, когда я поступила в Академию музыки. Первый раз встретились, когда мне не было еще шестнадцати. Он только вернулся из армии. И я сразу влюбилась в него. Он на меня не обращал внимания, считая, что я маленькая. Но потом, впервые услышав, как я пою и играю на арфе, он меня полюбил. Это было пять лет назад. Мы встречались редко. Он протестант, я католичка, да и наша родня враждует уже три поколения. У нас нет будущего. Наша любовь обречена,— и девушка зарыдала.

— Спасите меня, ваше святейшество, умоляю. Я не выдержу этого, умру от горя.

– Вот за этим я тебя и позвал. Благословляю тебя на великое служение, самое священное и ответственное от сотворения мира. Ценнее и важнее этого служения нет ничего. Это служение во славу Господню — быть матерью и рожать детей. Ты в том возрасте, когда надо определять свою судьбу. Возвращайся к своему Андрею, я благословляю ваш брак заочно. А Богдану Мицкевичу напишу, чтобы вас венчали не в католическом храме, а в протестантском. Ты же не возражаешь? Вот и слава Богу! Кстати, он спрашивает о четках из стекла, где они? Они, оказывается, являются для нашей церкви священной реликвией. Они у тебя с собой?

– Нет. Я их потеряла еще в Бориславе, когда мы съезжали из дома, где сейчас Андрей Ванца живет.

– Так он живет в доме твоего детства?

– Да. Это большой дом. Покойный пан Ванца, отец Андрея, получил его после переселения из Польши. А мы жили там временно, пока нам другое жилье не подберут. Но это «временно» затянулось на семь лет. Потом сестры мои вышли замуж. Старший брат уехал в Америку. Власть о нас забыла, отец умер, и мы с мамой перебрались к старшей сестре Саре, во Львов.

– Тем более езжай к нему. Ты давала ему клятву?

– Нет.

– Езжай на свое самое главное в твоей жизни служение,

создавай семью.

– А как же церковь, музыка?

– Твой удел — семья. Я тебя благословляю, Анна Мария. Становись матерью.

Он перекрестил ее и повернулся к распятию.

Мария начинала новую страницу своей жизни.

На вокзале в Кракове купила первую попавшуюся на глаза газету — «Солидарность», сунула ее в саквояж и села в прицепной вагон поезда Краков — Париж, следовавший через Варшаву.

Из-за душевного изнеможения почти сразу задремала, но к ней подсел какой-то пан с тросточкой, все приставал с комплиментами и сальностями. Мария отгородилась от него газетой и поневоле начала читать.

Полулегальная газета «Солидарность» на польском языке издавалась в Германии. В ней описывались события прошлой весны в Праге. «Пражская весна» была жестоко подавлена советскими танками и террором чешских коммунистов. Это был вызов всему коммунистическому режиму в социалистических странах. В Варшаве интеллигенция разделяла настроения «Пражской весны», но достаточно инертно, без демонстрации и митингов протеста. Польские интеллигенты по природе своей гедонисты и стиляги. Коммунисты заигрывали с Кремлем и ждали оттуда указаний, сами не проявляя инициативы. Однако втайне, неприлюдно, все свободолюбивое население Польши ненавидело коммунистов, КГБ и сексотов.

Вся энергия Марии Драган и ее любовь были отданы церкви и музыке, и опыта общения с этими господами у нее не было. Кроме одного случая во Львове. Ее вызывали на беседу кглавному идеологу по поводу подписания гранта на учебу. Марию пытались завербовать, чтобы она доносила на студентов и прихожан в церкви. Она долго не могла понять, чего от нее хотят, настолько туманны и двусмысленны были намеки кэгэбэшника.

Вернувшись в Варшаву из Кракова, она написала письмо Андрею Ванце, положила в конверт и, в рассеянности, под влиянием прочитанной газеты «Солидарность», где упоминалось имя профсоюзного лидера Леха Валенцы, написала на конверте вместо фамилии «Ванца» — «Валенца». Уладила свои дела в Академии музыки, предупредила пана Стефана и через несколькодней после Пасхи собралась в дорогу. Оформила визу, набрала гостинцев и, предвкушая близкое свидание с любимым Андреем, размечталась.

Вернулась к своим записям в дневнике...

Из блаженного состояния ее вывел стук в дверь. Она нехотя пошла открывать. Думала, что это Стефан ключи забыл, но на пороге стояли два полицейских чина.

– Вы паненка Драган?

– Да. А вы кто?

– Мы из полиции.

Ее отвезли в Варшавское гетто, оставшееся от фашистского гестапо, где теперь размещались городская тюрьма и следственный изолятор. Представители спецслужб предъявили ей обвинения в шпионаже и русском национализме. В качестве вещественных доказательств, изъятых при обыске в квартире, были представлены: ее собственный дневник — «Славянская тетрадь» в черной обложке, книга Василия Ваврика «Терезин и Талергоф», газета «Солидарность» и еще два ее письма. Одно, написанное ее рукой на латинском языке, в Папскую курию в Рим, и второе, которое она посылала Андрею Ванце (с фамилией «Валенца»).

«Хорошо еще, что не забрали остальные дневники»,— подумала Мария.

В стенах изолятора она в полной мере ощутила и вкус, и послевкусие общения с этими панами агентами, дознавателями, следователями и гнусавыми, прыщавыми охранниками. Здесь же она встретила второй раз и Казика Фецко.

Он как бы случайно зашел в кабинет следователя и предложил Марии помощь: он, мол, знает одного генерала, и ее немедленно отпустят, стоит только шепнуть ему о том, что Мария Драган согласилась добровольно давать показания и сотрудничать со следствием. Негодование в душе выросло.

– Неужели так ты ничего и не понял?

– Ты молода, красива. Зачем тебе идти в тюрьму?

– А что есть статья в законе доносить на своих братьев и сестер?

– Но тебя обвиняют в шпионаже. За это-минимум пять лет. А то и больше.

– Это я шпионка?. Тебе самому не смешно от этого?

– А контракты с англичанами?

– Эй. Да ты же сам мне их подсунул. Этих англичан.

– Дай показания на Кароля Войтылу, на Валенцу. На Анну Герман и тебя отпустят….

Ее и так отпустили в тот же день вечером, но продержав восемь часов, безуспешно пытаясь завербовать. А на прощанье Казик подарил ей ручку-самописку — большую в те времена редкость в Варшаве. Как только Мария вышла за ворота, она тут же ее выбросила, и сделала это без сожаления.

Долго не могла девушка прийти в себя от этого унижения и душевного расстройства. Ее заставили подписать документ о невыезде, пока идет следствие. Мария совсем упала духом. «Не увижу я своего Андрея...»

…Сидевшие за столом родственники с нетерпением ожидали окончания истории об их помолвке. Но до развязки было еще далеко. Об этой помолвке ходили легенды не только среди близких. Ее историю пересказывали своим детям представители и побочных линий рода: Борык, Качур, Качмарчик, Магол, Бубняк...

– Кто будет заканчивать рассказ? — спросила уставшая от ночных посиделок Мария.

– Котик, лучше тебя в нашей родне никто не расскажет, так что тебе и заканчивать эту историю. Давай, уже светает.

– Хорошо. Нет... Утомленная я рассказами. А вот, здесь и Петрик. Он лучше знает про себя.— Анна уставшими глазами оглядела свое потомство.

– Петрик иди к огню поближе. Расскажи свою историю. Как тебя ангел спас.

Петрик, племянник Андрея Ванца, сын его сестры Ярославны, белобрысый с залысинами и очень худой, с легким заиканием произнес.

– Эту и-и-историю знают все. Но, к-к-то не слышал, с-сслушайте.

Рассказ Петрика о Карпатском херувиме

– Я б-б-был маленьким. Многое н-н-не помню.— Начал свой рассказ Петрик.

— Но, к-когда я спал, и м-м-еня в люльке п-п-паводок унес по речке, мне снился удивительный сон о мм- моем анегеле Х-хранителе…

Ангел Карпат, охраняющий огненными крыльями верховины и полонины от несчастий и зла, принес чашу с фимиамом молитвы от жертвенника Бориславской церкви к трону Господа Саваофа. Начиная с первых молитв христиан в земле Гуцульской, с моравских братьев Кирилла и Мефодия огнем и мечом изгонял Ангел языческие, кровавые обряды из душ гуралей, древлян, солунян, верховинцев. Очищал и освящал души праведников в Дунайско-Карпатских землях, посылал благословение, орошал землю, вспахивал души язычников к принятию Слова Господня. Ангел Карпат, возвестивший окраинным русичам в Карпатах благую весть об Иисусе, в четыреста двадцатом году был послан с небес на Землю во второй раз — в канун двухтысячелетия Рождества. Он должен был лично убедиться, что благая весть о Спасителе принесла людям плоды мира и любви.

Крылья его были свежи и сверкали белизной от трона Господа Саваофа, сияли, как звезды в небесной глубине, и силой Духа Божьего он летел быстрее молнии. Галактика встретила его появление радостным звездным гимном и ликованием. Мимо проплывали огненные кольца Сатурна. Ослепительная Венера приветствовала его изумрудным и золотым сиянием. Вот уже засверкала голубая красавица Земля со спутницей Луной. И сердце Ангела радостно затрепетало от былых воспоминаний. Что-то до боли знакомое и родное было в этом зрелище. Он несколько раз облетел планету, вглядываясь в очертания материков, любуясь творением Божьим. Но, чем ближе к Земле, тем опаснее становился его полет.

Достигши атмосферы, он вынужден был приостановить свое стремительное движение, так как, летающие аппараты различных форм и размеров создавали помехи для его нежных астральных крыльев.

Конечно, для Ангела света физических препятствий не существует, так как он бесплотный служитель Божий и послан на Землю с одной целью: собрать молитвы верующих в чашу Грааля и наполнить чашу беззакония человеческими злодеяниями. Обе чаши следовало принести к трону Господа Саваофа, чтобы взвесить их на весах...

В этом хаосе и неразберихе, мельтешении зондов и летающих железных птиц звучала какофония радиосигналов. В четыреста двадцатом году, когда Ангел был на Земле, он и не мог себе представить будущей изощренности человеческой фантазии и тщеславия. Эти жуткие радиоволны, исходящие от спутников и антенн, здорово потрепали его крылья. Вездесущие «комиксы», «сникерсы» и «чипсы» застряли в белоснежных перьях, забили уши, замучили до тошноты в горле. Он не знал, как от них защититься. Призвал имя Господа, и они разом сгинули. В наступившей тишине он услышал в радиоволнах детское пение:

Тихая ночь, дивная ночь,

Дремлет все, лишь не спит

В благоговении Святая Чета,

Дивным Младенцем полны их уста,

Радость в душе их горит,

Радость в душе их горит.

Ангелу понравилась мелодия, и он начал тихонько подпевать.

Он долго не мог выбрать место, где ему опуститься. Вот он пролетел над Американским континентом, где бушевали торнадо и смерчи. Над благодатной Австралией, где ярко светило солнце, над мятущейся Азией. Появились знакомые очертания бесконечно враждующей Палестины на берегах Леванте.

О, Земля Палестинская! Сколько пророков и святых ты загубила. Сколько зла и ненависти ты посеяла в душах людей. Великие дела ты можешь творить. Из тебя вышли христианство, иудаизм и магометанство.

Но ныне остается пуст твой дом. Отвернулась от тебя удача. Совсем иные ветры дуют во Вселенной. Я, Ангел света, пришел на Землю во второй раз! Кто имеет уши да услышит, что Ангел говорит церквам. Я иду в Славянский мир. Принести славянам радость и умиротворение.

Он долго парил над Синайской пустыней, над вечным городом Иерусалимом, над холмами Аравии и Вифлеемскими полями.

Спали холмы, спал град Иерусалим, спал Вифлеем. Европа тоже дремала в рождественском сне. На площадях городов сверкали елки, украшенные яслями и золотыми яблоками. А из какой-то дымоходной трубы он услышал возгласы: «О, Ангелы Небесные! О, Ангел мой!»

Не часто призывают ангелов молящиеся, и в чаше молитв святых не часто воскуряется фимиам пред троном Саваофа во имя служителей Божьих архангелов Михаила и Гавриила. Ангелу света было любопытно взглянуть на этого человека. Секунду помедлив, он тихонько начал спускаться туда, где, как ему казалось, земля не была испоганена неверием и где люди пели колядки, а на склонах сверкали купола церквей.

Ангел парил над горами, где верховины и полонины напоминали белое пуховое одеяло с зелеными бархатными заплатками.

На двух горных склонах покоился прикарпатский городок, а в излучине, сверкающей, как бриллиант, реки отсвечивали купола двух церквей: католической и протестантской. От взмахов ангельских крыльев затряслись горные склоны Городища, поползла гора, скрывая собой мерзость и нечестье от глаз Ангела света.

«Отсюда и пойдет весть о втором приходе Христа»,— решил Ангел, но не стал приземляться в святилище ни одной из церквей, не смея нарушить хрупкое равновесие между христианами, молящимися Спасителю, но каждый на свой манер.

Услышав, рождественскую колядку «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение», Ангел поспешил опуститься в то самое место, где пели запоздалые вертепники. Среди них, как и полагается, были три мудреца с Востока, пастушка с козлом, Мария-Богородица, Смерть, хор певчих. Проделав нехитрые, в рамках дозволенных ему небом, превращения, он стал одним из вертепников со своей вполне правдоподобной легендой, так что самый внимательный наблюдатель не заподозрил бы в нем посланца небес. Тем более в Рождество, когда чудеса происходят повсеместно, особенно там, где в них верят. Ангел составил себе план действий, хотя плохо представлял, чем кончится его вмешательство в привычный ход событий. Он решил превратиться в сына Ярославны — Петрика, переодетого в рождественского ангела.

– Да, мой котик,— перебил Марию Андрей Ванца.— Этот Петрик и спас сына моей сестры Ярославны во время паводка. Все думали, что тот утонул...

– Погодите, погодите. Кто утонул? Ангел утонул? — спросил внук Данило.

– Надо опять все сначала рассказывать. Ты ничего не понял. У Ярославны Ванца двое детей утонуло в Тысменице — Ярынка и Петрик. После этого она сошла с ума. Но Петрик оказался жив: его выловили из речки цыгане и продали кому-то. Так его потом и не нашли.

– Ну, эту историю в родне все знают наизусть, и молодежь только удивляется, как такое могло случиться. Ну впрямь, как Моисей в Египте с дочерью фараона.

– Рассказывай дальше,— попросил Степан, старший сын Андрея и Марии.

– Подождите. А что сейчас нет паводков? И сейчас они есть. Наши городские власти даже начали дамбу строить от наводнений,— отозвался Николай — сын Анны и Андрея.

– Городские власти деньги на дамбу давно разворовали. А центральный мост совсем разрушен. Автобус привозит пассажиров, на одну строну. Затем они по деревянному трапу переходят на другую сторону Тисменницы, и там садятся в другой автобус. И так уже три года. Срам. Власть называется.

Начали копать склоны речки, чтоб залить бетоном, потом у них были перевыборы и деньги пропали. Так и стоит недоделанная дамба и разломанный центральный мост. Еще хуже стало, чем при коммунистах.— отозвалась Ольга.— Когда у нас будет настоящая власть?...

…Эти мужчины были связаны одной нитью. Игорь Баркалов, оперуполномоченный и коммунист, знал всю родословную каждого из жителей Борислава, и его боялись. Глава городской управы Бойко заведовал финансовыми потоками из Киева. На него смотрели как на мешок денег, который вот-вот развяжется и оттуда посыплются гроши. Юрист Желем, знал все законы и улаживал любое беззаконие. Казимеж Фецко, образованный кэгэбэшник и авантюрист, делал деньги путем самых головокружительных авантюр: продавал оружие, лекарства, поддельные документы, иконы, антиквариат. Рамза, по кличке Пилорама, был штатным убийцей. Он убирал свидетелей и неугодных без лишнего шума. На его правом глазу была черная повязка. Все его боялись. Казимеж его не боялся, так как спас от пули во время побега, и Рамза, был обязан ему пожизненно. И еще, благодаря Казику, Рамза начал прилично «зарабатывать». Сестре купил дом в Ставрополе, а на могиле родителей поставил копию главной мусульманской святыни — камня из Мекки. Обряды мусульманские он соблюдал неукоснительно (молитвенный коврик всегда был при нем), хотя и жил среди неверных.

На эту встречу его взял с собой Казимеж, несмотря на то, что остальные категорически возражали.

Они сидели и развлекали друг друга анекдотами. Но Казик, решил им рассказать одну историю, прежде, чем подойти к главной теме – бриллиантовое ожерелье Марии Терезии.

Начал он, как всегда туманно, издалека.

– Рамза. Это я для тебя рассказываю. Ты не перебивай…

Сура об Отчизне.

О, ты! Открывающий книгу…

Скажи: прибегаю я к Господу рассвета

От зла того, что Он сотворил,

От зла мрака, когда Он покрыл

От зла, дующих на узлы

От зла завистника, когда он завидовал.

Скажи: Прибегаю к Господу людей,

царю людей Богу людей

Не сравнится слепой и зрячий, мрак и свет, тень и зной.

Не сравнятся живые и мёртвые.

Сады рая, в которые они войдут,

украсившись там браслетами

из золота и жемчугом;

одеяние их там - шелк.

Не коснется нас там утомление,

не коснется там усталость

О, ты душа упокоившаяся!

Вернись к твоему Господу довольной,

и снискавшей довольство.

Войди с моими рабами,

Войди в мой рай...

Последние слова Суры "Заря" янычар шептал особо усердно

... Войди в мой рай!

... Войди в мой рай!..

Жизнь уходила из крепкого, здорового, натренированного тела янычара, воина Великого Османского Халифата. Кровоточащая грудь проломленная изредка еще воздымалась, захватывая свежий воздух, смешанный с запахом крови и смерти. Везде на поле брани лежали его братья-мусульмане и неверные христиане. Кое-где бродили одиночные, уставшие от боя лошади. Поражение воинов-османов было сокрушительным. Основные силы конницы отошли далеко в долину. А здесь у крепости Бучач более трети их полегло за веру Аллаха.

... Войди в мой рай!

Губы еще шептали слова молитвы, и надежда не покидала его, что вернутся его братья и перевяжут кровоточащие раны, обмоют лицо и напоят водой...

Пешие и конные воины полководца Евгения Савбадского вытеснили узурпаторов-османов из королевства Австро-Венгерского и дали им генеральное сражение у крепости Бучач. Принц Савойский, воевода Потоцкий , князья Четвертинские, Сенявский, Зборовские, Бучацкие, Стажеховские собрали со своих земель все мужское население, вооружили их пиками, стрелами, саблями и поднялась вся земля славянская против "супостатов-османов".

В Дрогобычской королевщине - староста Ян Стажеховский на свои деньги выковал для пеших воинов полководца Евгения Савбадского - около тысячи щитов, три тысячи пик, около пяти тысяч стрел. Перемышлянский магнат Стадницкий поставлял провиант и обувь, Львовский князь Баратынский отдал в распоряжение антитурецкой народной дружины всех лошадей из своих конюшен. Владыка Живанович, канцлер Замойский,

барон Ванцаль снабжали войска оружием, едой, повозками. Но сила Османского владычества была несокрушима. Пять веков они накапливали силы, вооружались, тренировались и вывели особую породу коней ахалтекинцев - выносливых, быстрых как ветер, легких как перышко, бесстрашных в бою. Необозримые славянские земли, красивые женщины, роскошные украшения, замки хранящие в своих кладовых несметные сокровища - все это становилось легкой добычей для воинов янычар. Они жгли огнем целые деревни, их кривой меч не щадил ни стариков ни детей. Сокровища текли рекой в Османский Халифат. Пьянящий запах воли, легкой добычи и истребления неверных во имя Аллаха поставили под знамена хана Тамерлана около двух миллионов воинов янычар. Пылали города, славяне гибли на дорогах и в лесах, преследуемые янычарами.

Два года длилась осада Вены турками-османами. Хитростью и лестью они пытались «выкурить" австрийцев из крепости Каленберг. Но бастионы каменные и несокрушимая воля Карла III сломила их натиск, и началось великое освобождение земли славянской от завоевателей- поган.

...Войди в мой рай!

...Войди в мой рай!

Шептал слова суры янычар Гариб.

Сколько времени ночи?

Близится утро, но еще ночь.

Из-за горизонта вот-вот появится солнышко. Но вся природа, казалось говорила: "Подожди мы еще не готовы". Птицы горлицы, дрозды и соловьи, райская птица еще дремала, но некоторые чистили перья и слегка распевали свои трели, как бы пробуя свой голос. Ветер еле-еле шевелил синюю гладь озера, ручеек перепрыгивал с камня на камень, неся свою живительную влагу в чистое как зеркало озеро. Утренняя роса лежала на зеленом ковре большого луга. Темно-синее небо спокойно ждало воды с земли, и легкий туманный горизонт за озером, ложился белыми полосами в низине длинным пуховым одеялом. Все-все вокруг: земля, вода, небо, лес, птицы, лошади, люди, избы с соломенной стрехой, ждали восхода солнца. Все приготовились к этому торжественному моменту. И вот он первый луч восходящего солнца, за ним второй, третий и через мгновение оно восходит над лесом.

Собрав все свои силы и обратив лицо на юго-восток янычар Гариб прошептал слова молитвы.

- Во имя Аллаха Всемогущего милосердного войду с ридваном моим в рай.

Моя невеста Джилая со мной и конь ахалтекинец – Аджиб сопровождает меня. Волосы Джилаи как ночь разлуки и расставания, а лицо - точно дни единения, нос ее - как острие полированного меча, а щеки точно алое вино, а грудь точно две шкатулки из слоновой кости, сияние в них двух красных агатовых звезд, словно спелые кровавые гранаты. Привезу я тебе из далеких стран аль-мубарсан и аль-хайдари. Богатый калым и роскошный джихаз, брошу к ногам твоим. Перламутровый хаббаят и чеканный булат будут твоим украшением. Сыграю тебе на рубабе нашу родную меканскую мелодию и рахманскую песню - суру споем вместе с тобой у райских врат. Обоняют нас ангелы бергамотом и сандалом, воскурят фимиам из аниса и ванили. Будем питаться золотыми яблоками и персиками. Вернусь в лоно матери моей...

Сильная боль пронзила тело Гариба и он очнулся. Солнце уже высоко: "Слава Аллаху, что я успел помолиться на Восходе".

Но как было хорошо во сне видеть свою Джилаю и мать свою...

... Вернусь домой. Но сначала найду своего коня Аджиба. Поводья кожаные, плетенные заменю на шелковые аль-рахбани, петлицу со стременами украшу хаббаятом и ониксом. Одену кумбаз, сирваль, подпояшусь хизамом и накину на плечи абая. Вот я пред тобой моя Джилая. Живой и невредимый. Но сначала поклонюсь до земли матери своей, которая дала мне жизнь. Седовласая и мудрая мама ан-Нахар довольно тебе носить груботканный халат, и трудиться до седьмого пота. Вот сын твой - воин-победитель, славный визирь привез тебе богатые подарки аль-тубейт, аль-роуза и целые сундуки серебра и золота. Помнишь ли ты моя родная, как наши старшие хамулы учили меня верховой езде? А помнишь ли ты?.. Запах дубового мха, запах кизила и шелковицы? А черешня?

Стоп. Стоп... Ох, плохо мне. Ой, горе мне. Где раньше была черешня? Черешня сладкая, спелая? Погоди родная. Я помню эту черешню... Но где? Когда?

На поле брани вышла старушка-мать и поет песню. Осматривает поле битвы. Недруги лежат рядом с русинами. Мертвые. Есть и стонущие, живые.

…Сорочку мама вышивала мне

Красными и черными нитками

Красными и черными нитками

Красный - это любовь

Черный - этой печаль...

Два цвета, мои два цвета

Два цвета на полотне

В душе моей два цвета

Красный - это любовь

Черный - это печаль.

Наклоняется седовласая мать к воинам-русичам и закрывает глаза усопшим, раненым дает родниковой воды. Вдали виднеется хата и рядом черешневый сад.

Два цвета, мои два колера, оба цвета, в душе моей два цвета

Черный - это печаль, красный - это любовь.

Джилая, рубаб, бергамот... Что раньше было?

Аджиб, Джилая, рубаб, бергамот...

Аджиб, Джилая, рубаб, бергамот, шепчет как заклинание шепчет умирающий воин.

Где я слышал раньше эту песню?

Аджиб, Джилая, рубаб, бергамот... Есть. Вспомнил.

Черешня! Черешня! Помню...

Аджиб, Джилая, рубаб, бергамот, черешня.

Мать наклоняется над Гарибом.

– Как имя твое, воин?

– Иванко, – шепчет янычар на руссинском диалекте.

Мать снимает с воина доспехи, закатывает рубаху ниже локтя и находит то, что искала.

– Вот оно родимое пятно сыночка моего Иванко! Забрали тебя в плен, когда тебе еще не было и трех лет. Искала я тебя среди умерших и живых. Господь сохранил тебя. Молилась я за тебя и по сей день молюсь. Эй, люди! Идите сюда, здесь мой сын. Омойте его, перевяжите раны и отнесите его в дом.

– Иди за черешней, - улыбаясь, сказал Иванко.

Мать собрала в хустынку черешню и уже окрепший Иванко - воин-янычар, крещенный младенцем в церкви Андрея Стратилата, ел красную, спелую, сладкую черешню…

– Эту историю пересказывают каждый раз по новому, – отметил Желем.

– И у нас в Черкессии ее рассказывают. Только все наоборот. Лучше скажи, зачем мы здесь? О какой то такой-то вещи ты хотел сказать?

– Рассказывай, что за вещичка,— напирал Желем.

– История длинная, вы заскучаете. А девушек кто будет развлекать? — сказал Казимеж.

– Ой, нам очень интересно, что это пан будет про вещичку рассказывать.

– Только сначала скажи, стоящая эта штучка-вещичка? — пробасил Желем.

– Ее стоимость приблизительно как два грузовика «Татра».

– Давай, Казик, валяй. Слушаем тебя.

– Дело было еще во времена нашей королевы Марии Терезии.

Это бриллиантовое ожерелье досталось ей как военный трофей в боях с прусскими войсками. Она велела изготовить точно такое же со стразами. Но наш народный мститель Алекса Довбуш разграбил обоз с ее имуществом и забрал это ожерелье. Он ведь мужлан неотесанный. Хоть и атаман, но в камнях не разбирается, поэтому подарил ожерелье своей любовнице Юзе

Угорской. Та носила его в церковь как четки. А однажды в костеле ее увидел с этими четками какой-то причетник-дьякон, выкупил у нее их за бесценок и перепродал другому купцу. Затем четки попали в руки к ювелиру, который подозревал, что они ворованные, и припрятал их до лучших времен. Потом они попали в Ченстоховский костел Богоматери и с тех пор находятся во владении католической церкви. Эти камешки, как говорят знающие люди, пророческие и чудодейственные: они предрекают будущее.

– Я по праздникам хожу в костел на литургию,— продолжал Казимеж,— и всегда смотрю на четки-розарии. Деревянных, серебряных и каменных очень много. А вот стеклянные встречаются

очень редко.

– Ты и литургия? – засмеялся Бойко. – Да тебе ввек не отмолить грехов…

– Не перебивай. Так вот. Даже если бы я их отыскал — как их взять у

владельца? Ведь для католика четки, по которым он молится,— это такая же святыня, как Библия и первое причастие. И он их не отдаст. Если только забрать силой.

– Так ты католик или язычник? — спросил Баркалов.

– Я сочувствующий. Но мой предок — Казимеж Фецкорен — был настоящим католиком.

– Так ты вызови дух своего предка, может, он тебе и подскажет, где сейчас эти четки.

– Хватит врать,— отозвался Пилорама.— За призраком гоняешься.

Нет этих бриллиантов. У нас в Черкесии про волшебные камни сотни легенд ходят. Держи штаны крепче, Казик, а то потеряешь.

– Ладно, ладно. Сейчас я вам всем докажу, что это истинная правда.

Он достал из внутреннего кармана самописку. Расстелил на столе большой лист бумаги и написал на нем цифры от 1 до 10, затем по кругу написал латинский алфавит от A до Z. Снял со стены потрескавшееся зеркало, зажег свечу и подготовил своих подельников к варварскому обычаю вызывания духов усопших.

– Во имя Вельзевула, Перуна и Зныча. Заклинаю вас, горные и лесные духи. Заклинаю вас Чернобогом, Сварогом и оборотнями пещерными.

Все присутствующие замерли, глядя на закатившиеся глаза ворожея-Казика. Он держал в руках три спички, растирал их, прикладывал к вискам, снова растирал, грел на пламени свечи.

– Я вызываю тебя, дух моего предка денунцианта Фецкорена.

Приди и отзовись. Слышишь ли ты меня?

Он посмотрел в зеркало, затем, молча оглядел всех присутствующих.

Те, ошалев, не мигая, уставились на новоявленного колдуна.

– Кто-то мне мешает. Дух его не отзывается. Рамза, выйди в сени. Я без тебя попробую.

– Держи штаны.

– Иди, иди. Сейчас он явится.

Пилорама послушно побрел в сени, а Казик продолжал волхвовать.

– Во имя Песиглавца и Переруга, во имя Мачура и Потохи отзовись, дух денунцианта Фецкорена. Заклинаю тебя Вием и Велесом, если ты слышишь меня, то отзовись.

В горнице воцарилась тишина. В печке, где горели дрова, послышалось

шипение, затем завывание.

– У-У-У-у!

Из подпола выбежала мышка и скрылась в сенях, где стоял Рамза. Окна избы затряслись от порыва ветра. Трускавецкие распутницы притаились и дрожали от страха. Казик еще раз поколдовал со спичками и положил одну в центр круга на бумаге. Спичка запрыгала по алфавиту, складывая буквы в слова.

– Д-Р-А-Г-А-Н. Драган,— прочитал Казик.— Какой Драган?

Их в Бориславе целая дюжина: на Потоке, Волянке, на Мражнице, на Рогатке, в Тустановичах. Где?

Спичка опять запрыгала по алфавиту.

– Р-О-Г-А-Т-К-А. На Рогатке. Уф! Я знал, что найду их. Отпускаю тебя, дух денунцианта Фецкорена.

– Твой предок тебя надул,— отозвался Игорь Баркалов.—

Драган с Рогатки уже съехали четыре года назад, и сейчас там живет другая семья. Одна из них сумасшедшая Ярославна. И недавно там поселился какой-то Ванца.

– Все равно надо туда идти.

Фецко ради успеха операции решил нарядиться царем Иродом. Перед зеркалом надел корону, поправил усы и, щуря глаза, присмотрелся.

– Пся крев. Ну и красавец. Настоящий царь. Чего мне не хватает? Ах да! Парчовой мантии или персидского халата, расшитого золотом! Ну, это мы мигом.

Он взял свой болоньевый плащ и золотой краской намалевал на нем узоры. Посмотрел еще раз на себя в зеркало, подрисовал черные брови и черную бороду.

– Ну и рожа у тебя,— сказал Пилорама.— Я бы тебя прирезал, если бы ты мне повстречался в темном переулке. Да простит меня Аллах.

– Э, не забывай. Здесь гуцулы — темнота, дубье неотесанное. Им что новогодняя игрушка на ели, что Царь Ирод ряженый — все к веселью. Значит, так: я иду вперед, на разведку, потом свистну тебе. А ты будь на шухере, только смотри по сторонам.

Пилораму нарядили палачом...

Казик вышел в сени, к нему молча, присоединился Рамза, они сели в машину и поехали на Рогатку...

*****************

…Под окнами домов, как заведено в Карпатах, вертепники поют.

– Надо их уважить, пригласить в дом, они ведь первые нынче после первой звезды, так полагается на Рождество,— молвил Андрей, обувая валенки.

Новая радость встала, которая не бывала,

Над вертепом звезда ясная на весь мир засияла.

Андрей набросил тулуп поверх домашней одежды, взял немного денег одаривать гостей и вышел во двор. Звезды сверкали алмазным холодным светом, и ночь была наполнена особым, хвойным ароматом. Он открыл тяжелую дверь на улицу. В глазах зарябило от каменной мостовой, которая искрилась тонким слоем льда. Посмотрел в одну сторону улицы — пусто, повернул голову в другую сторону — никого нет.

– Ну и медлительный же я стал. Пока одевался, они ушли. Негоже так встречать Рождество,— сказал вслух Андрей и повернулся к дому.

У входной двери стоял Ангел.

– Христос рождается,— приветствовал его хозяин.

– Слава в Вышних Богу,— ответил Ангел.

– Заходи в дом, согрейся. А где же остальные? Я вас давно жду.

– Скоро будут,— многозначительно сообщил Ангел.

– Садись возле нашей королевы, а я быстро приготовлю чай. Располагайся.

Андрей ушел на кухню. Ангел огляделся.

Печка, кресло, радиоприборы, стол, диван-кровать, патефон,

магнитофон, Библия. Значит, чтят в этом доме Спасителя. На стене висит портрет молодой симпатичной барышни. Ангел дружелюбно подмигнул портрету Марии и мысленно призвал на помощь своих ангелов-помощников, чтобы те ускорили развязку этой рождественской истории, и Мария быстрее добралась до дома этого одинокого холостяка.

– Как зовут тебя, ангел? — разливая чай, спросил Андрей.

– Ангел света.

– Я вижу, что ты светлый ангел. А как зовут тебя родители?

– Рождественский Ангел.

– Ну ладно. Не хочешь, не говори. А я Ванца. Слышал такую фамилию?

Ангел начал вспоминать.

– В небесной книге записано, что прадед Андрея Ванцы — Василий Ванца, дьяк греко-католической церкви, староста села Раздолье в Речи Посполитой, защитник вдов и сирот, попечитель сельской церковно-приходской школы. Имеет несколько отличий: воспитал богобоязненных детей, дал приют в своем доме двум сиротам, во время смуты защитил от нечестивцев свою церковь ценой собственного увечья.

– Ты, наверное, кто-то из нашей родни, если знаешь такие подробности,— засуетился Андрей, не зная, как еще приветить дорогого гостя. Он был польщен вниманием родни к его скромной особе. Не часто к нему захаживают гости. Он живет одиноким бобылем, а тут вдруг такой гость.

– Ты бы снял крылья,— схитрил Андрей. Уж без крыльев и грима он точно его узнает.

Удовлетворив просьбу хозяина дома, ангел снял крылья и повесил их рядом с голландкой. Андрей внимательно разглядывал лицо гостя. Он похож на одного из рода Бубняк. Там все белокурые. Но губы у них пухлые, а у этого тонкие. Может, Качмарчмк? Но у тех лица рябые, а этот гладкий, кровь с молоком. Может, из рода Мицкевич?

– Не мучай себя, а лучше приготовься к встрече гостей.

– У меня все готово.

– А ты сам готов?

– Ты так загадочно и странно со мной говоришь, что я и

впрямь поверю, что ты настоящий Ангел.

Вдруг радиоприемник, который всегда был включен, зашипел, заскрипел, и из динамика послышался голос Анны Марии Драган. Она пела:

Тихая ночь, дивная ночь,

Дремлет все, лишь не спит,

В благоговеньи Святая Чета,

Дивным Младенцем полны их уста,

Радость в душе их горит.

Радость в душе их горит

Андрей замер, не веря своим ушам.

– Но этого не может быть. Я три года ловлю радиостанции из Варшавы и Вены, и еще ни разу не услышал ее голос.

Он подошел к приемнику и подкрутил ручку настройки.

Голос стал еще чище и ближе, наполняя душу радостью и благой вестью, звенел в печке, в трюмо и окнах. Андрей остолбенел. Потом резким движением выключил питание и выдернул вилку из розетки. Индикаторные лампы приемника погасли, а голос все нарастал и звенел. Он заполнял двор, все Карпатские ущелья и верховины.

Андрей выскочил во двор. «Не может быть»! Сердце его почти остановилось. И он опустился на колени, прямо на камни во дворе. Перед ним стояла Анна Мария Драган и улыбалась...

Вдвоем с Ангелом Мария еле привела его в чувство, усадив возле печи-голландки. Он ослабел, колени дрожали, а перед глазами вращались огненные круги. Андрей с благодарностью посмотрел на Ангела. Тот, как ни в чем не бывало, крутил ручку радиоприемника, как будто он всю жизнь мечтал заняться именно этим, и не обращал внимания на святое семейство.

– Успокойся, милый, сейчас все объясню. Ты только приди в себя немножко. Кровинушка моя,— потрепала Мария Андрея по волосам. Она оглядела комнату, прижалась к печке.

– Милая королева,— погладила она печку тонкими, музыкальными

пальцами.— Иди поближе, рождественский Ангел, садись к огню. И слушайте рассказ Анны Марии Драган, арфистки и певицы, подруги печи-королевы, счастливой возлюбленной, снова обретшей свою любовь — Андрея Ванца.

– Постой, постой,— перебил ее Андрей.— Ты приехала действительно

ко мне?

– А я думала, ты уже догадался... Успокойся, мой дорогой. Главное, что мы живы и здоровы, мы снова вместе, а еще важно, что мы христиане и сегодня Рождество. Моя история больше похожа на рождественскую сказку...

В это время дверь распахнулась, и в дом вошли родственники Андрея во главе с Ярославной, чтобы поздравить его с Рождеством.

Когда затихла радостная суматоха и все уселись, Мария продолжила свой рассказ.

– Весной я слушала в Кракове проповедь епископа Кароля Войтылы, которая сильно повлияла на мое решение вернуться в Борислав. Ксендз Бориславского костела, мой духовник Богдан Мицкевич, написал письмо в Варшаву, что Андрей Ванца, находясь в больнице без сознания, твердил мое имя. Я отписала, что после Пасхи приеду. Но задержали неприятные обстоятельства в Варшаве, и я смогла приехать только к Рождеству. Меня в

Варшаве чуть не посадили, обвинив в шпионаже...

– Родная моя, неужели ты действительно приехала ко мне?

Все не сразу опомнились, как бы находясь в другом измерении, где вещи и предметы совсем ничего не обозначают. То, что рассказала Мария, растрогало каждого из них до слез. В их жизни таких душевных метаморфоз не происходило, и каждый втайне гордился тем, что именно ему приоткрыли глубины женскойдуши, куда не всем удается заглянуть.

– А дальше что? — спросил Андрей и сам смутился от этих внезапно вырвавшихся у него слов.

– Дальше? Я только могу сказать, что больше музе я не принадлежу. Я принадлежу теперь тебе. И скоро сюда должен прийти мой духовник и дать нам благословение.

– Ты действительно больше не служишь своей музе? Значит, я могу стереть эту надпись на печке, которую ты оставила в юном возрасте?

– А что, эта надпись еще сохранилась?

– Как-то я ее видел во время уборки.

– Стирай.

Андрей подошел к печке, добрался до карниза, начал стирать надпись, на пол посыпалась старая замазка. Вдруг в руках у него оказались четки. На секунду он замешкался, загадочно улыбаясь.

– А это тоже твое? — он показал припорошенные пылью стеклянные четки.

– Нашлись?! Нашлась моя розочка, мой розарий Богородице. Теперь мне не будет стыдно перед викарием, ведь он просил их найти…

… В чудном наряде и с намазанным лицом, Казик подкрался к окошку дома Андрея и заглянул в него. Видит: сидят люди и что-то рассматривают. Он пригляделся... И вдруг заметил, какна шее у Ярославны, в складках одежды, блеснуло нечто, похожее на ожерелье...

В этот момент он внезапно получил сзади удар такой силы, что повалился наземь...

Ярославна пошла к Андрею, а сарай на засов не закрыла. А козел Гошка, любопытный, все ему надо исследовать. Увидел: привидение, чумазое, сверкающее, тем более на его, Гошиной, территории! Он со всего размаха, без предупреждения, и наподдал рогами прямо под зад.

Казик открыл глаза и обомлел: на него смотрит рогатый, из глаз искры и копытом снег загребает. Гоша еще раз боднул, призывая Казика на поединок. Тот вскочил и только сейчас понял, что перед ним старый вонючий козел.

– Ну, я тебе сейчас задам, подлец!

И схватился двумя руками за рога. У Казика — восемьдесят килограмм, у козла — сорок пять, силы неравные. Но у Казика туфли скользкие, он пошатнулся и получил сильный удар по ноге, бросился к калитке и, к своему счастью, увидел на заборе мешок из-под картофеля. Схватил его, развернул и нахлобучил козлу на голову, чем его ослепил. За ошейник вывел его за

калитку, в противоположную сторону от Пилорамы, и привязал к забору.

Затем вернулся за Пилорамой и, едва скрывая волнение, проговорил:

– Все чисто, идем! Ожерелье здесь.

– Ты посмотри на свой плащ, там что, собака? Но я не слышал лая.

– Там нет собаки!

– А кто тебе плащ искромсал?

– Никто, пойдем за добычей.

Они подошли к окну и запели колядку.

Андрей Ванца на правах хозяина дома вышел одаривать колядников

и вернулся с ряжеными: царь Ирод и палач.

– Отстали мы от своих,— объяснил царь Ирод.— О! Да здесь уже и Ангел есть, и Мария.

Присутствующие в доме не узнали бандитов. Ирод-Казик, как завороженный, смотрел на Ярославну. Переводил взгляд с ее четок на четки, лежавшие на столе. В голове у него помутилось, в глазах рябило.

– Четки, нечетки,— бормотал он.— Вот они лежат на столе. Пол-Европы за ними исколесил. А они здесь. Настоящие, фальшивые?

Пилорама не мог понять, что происходит с его подельником.

Вдруг раздался сильный удар в дверь.

– Кто там?

Тишина. Ярославна открыла дверь, вошел Гошка с мешком на рогах — и прямиком к Казику. Ярося попыталась удержать козла, но в руках у нее остался только пустой мешок. Казик получил удар в солнечное сплетение и бросился к двери, за ним Пилорама.

Следом за ними выскочила во двор и Ярославна.

– Чудные какие-то ряженые сегодня в Карпатах,— задумчиво

промолвил Андрей.

Мария Драган взяла лежавший на виду ершик, достала лупу,

почистила четки и начала их разглядывать, направив свет настольной лампы.

В печи догорали последние головешки, а под окном опять распевали рождественскую колядку: «В яслях на соломе Младенец лежит, Святое семейство рядышком сидит».

Андрей вышел во двор, приглашая гостя к огню.

В гостиную вошел Богдан Мицкевич — викарий костела Архангела Михаила, духовник Марии.

– Христос рождается!— приветствовал всех гость.

– Ваше святейшество,— обратилась к нему Мария,— нашлись мои четки-розарий.

Очищенные от пыли, четки сверкали живыми искорками, как ночные светлячки, ярко выделяясь на темной полировке стола.

– Это пророческие камни,— торжественно произнес викарий.— Они хранят тайну двухсотлетней давности. Я недавно вернулся из Римской курии, встречался там с архиепископом Каролем Войтылой. Он рассказал мне о четках королевы Марии Терезии. Мы решили, что, судя по описанию, это и есть те самые четки, которые когда-то хранились у меня... Когда меня

перевели из собора святой Матери Божьей Ченстоховский в Бориславскую епархию, я взял с собой среди прочих реликвий дюжину четок для Розария Богородице. Среди деревянных, янтарных и каменных четок эти выделялись какой-то притягательной силой. Как они оказались в Ченстохове, никто не знает.

Я вспомнил, что в Бориславе я вручил их своей духовной дочери Анне Марии Драган в день ее первого причастия. И хочу, чтобы вы знали эту историю. А может, со временем эту историю пророческих камней будут знать в каждом уголке христианского мира.

Викарий открыл Библию и прочитал: «Ибо у Господа один день как тысяча лет, а тысяча лет как один день». Он помедлил мгновенье с закрытыми глазами и продолжил:

– Я хочу перед всеми вами объявить, что сии молодые — Анна Мария Драган и Андрей Ванца — от сего дня помолвлены и считаются женихом и невестой. У них есть право и обязанность устранить все препятствия для их семейного союза до свадьбы. Оглашение об их помолвке будет совершено в ближайшее воскресенье перед всеми прихожанами в церкви Архангела

Михаила и в молитвенном доме евангельских христиан-баптистов. Вы можете уже сегодня поздравить их с официальной помолвкой…

–… Послушай, Рося,— сказал Андрей Ванца вернувшейся в дом Ярославне,— похожие четки я видел у тебя — те самые, которые ты нашла после паводка на берегу Тысменицы.

– А, бусы-детки? Здесь они. Смотрите на моих деток. Это они мне оставили подарок, сказали: «Мама, не плачь, мы скоро к тебе придем».

Рося распахнула воротник старенькой кофты, и на шее ее засияло настоящее бриллиантовое ожерелье. Все оцепенели от изумительного сходства.

Вдруг Ярославна возвысила голос и запричитала:

– Живы мои дети, живы!

Зарыдала, запричитала речитативом седовласая Рося о детях своих.

Плач Ярославны о детях своих

Ярославна, Ярося, Рося, Россияна — растила двух детей: Петрика

двух с половиной лет и Ярынку двенадцати лет.

У Ярынки музыкальный слух, она играет на скрипке, а Петрик спит в колыбели. Ярося ушла к соседке на другую улицу, а детей оставила в черешневом саду одних.

Высоко в горах гром, молния, ливень три дня идет, а в долине солнце, только река набухла и разливается тихо, незаметно. Дом стоит рядом с рекой, и сад черешневый выходит к реке. Петрик спит в деревянной люльке, Ярынка играет на скрипке, а Ярося с соседкой болтает и смеется...

Ярынка устала и уснула, а река разливается, солнце припекает, вода подбирает люльку с Петриком и уносит вниз по течению. Петрик спит, люлька крутится в водовороте. Вдруг ударил гром, Ярынка просыпается — нет люльки. Побежала за ней, а та уже далеко вниз по реке уплывает. Ярынка бросилась за ней в воду — и утонула...

А люлька плывет, плывет...

Ярося сошла с ума, поседела и стала пророчицей. А люльку с Петриком прибило к берегу, недалеко от цыганского табора.

Они накормили малыша и продали богатой купчихе за двести золотых (лошадь и то больше стоила). Купчиха его усыновила и отдала на обучение в церковную гимназию. Он уже не Петрик, а Петр Сандович — паныч из рода Сандовичей, усыновленный самой пани Магдаленой Сандович.

Петр учится музыке, грамоте, языкам, манерам... и становится взрослым парнем. Ярославна старится, седеет и пророчествует.

Но не дает ему покоя его мама Магдалена Сандович:

– Я тебе расскажу что-то очень важное, когда ты подрастешь. Только после своего соборования Магдалена решилась рассказать все Петру.

– У тебя есть родная мать, только я не знаю, кто она. Тебя подобрали цыгане. Люльку, в которой ты лежал, прибило к берегу реки. В тот год много людей погибло. И разруха была. Ищи свою мать.

А Ярося состарилась и пророчествует. Ах ты, Рося, Рося!

Петр Сандович решил найти свою мать. Он пошел к старосте, тот помог ему написать письма с обращением ко всем волостным писарям, чтобы искали: в какой волости, вдоль реки, пропал или утонул мальчик. С письмами Петр отправился по волостным конторам...

В Дрогобычской волости писарь велел ждать до завтрашнего дня. С нетерпением Петр дождался зари. Утром первый стоял у писарской конторы. Вот адрес: город Борислав, Ярославна Ванца.

– Так это и есть она? Моя мать?

А Ярославна пророчествует о детях своих...

...Ярославна дверь не заперла, ушла к брату Андрею на Рождественский святой вечер. Петр постучал, никто не отозвался, открыл дверь. На столе горит свеча, в печи огонь, полумрак.

– Есть кто-нибудь?

Только ходики: тик-так, тик-так. Петр взял свечу в руки и осмотрел убогое жилище: стол, диван, печь, картинки, фотографии, в углу иконостас с иконой Богородицы. А это что? Портрет мальчика и сзади надпись: «Петрик, 2,5 года».

– Неужели это мои глаза? Неужели меня зовут Петрик?

Вдруг он услышал песню из соседнего окна этого же дома.

Он вспомнил эту песню, которую часто пела ему мать:

Тихая ночь, дивная ночь,

Дремлет все, лишь не спит святая чета,

Дивным младенцем полны их уста,

Радость в душе их горит.

Петрик подошел к окошку Андрея Ванцы и заглянул внутрь: сидит многочисленная родня и старуха пророчествует о детях своих.

– Забрал к себе Господь детей моих: Петрика и Ярынку. Нет их со мной. Выплакала я очи свои, и истаяла душа моя.

У него глаза как васильки в золотой ниве, а головка, как сноп пшеницы. У нее — агатовые глазки и душа, будто птенчик на ладони. Не уберегла я их. Ушла к язычнице-соседке, а их оставила на попечение ветра и дождя. Выхожу я на берег Тысменицы и каждый день зову их.

Истаяли очи мои, потому отойду я в царство снов, может, там найду их. Сыновей и дочерей своих, которых ввергла я в пучину вод. Усну я крепким сном и сольюсь с наследием своим. Утолю печали свои в их объятиях. Уж лучше бы я их не производила на свет. В утробе своей я бы их носила и мучилась бы в родах всю жизнь свою, только бы не видели они погибель свою.

Не будите скорбящую мать. Она у райских врат ожидает потомство свое. Не будите ее до рассвета, ибо летний зной высушит ее очи от слез, и дневные птицы совьют гнездо на голове ее седой.

Говори же, говори, Ярося! Как ты пировала с чужими князьями, на капищах сатанинских отдавалась маммоне и в ненасытную утробу заливала зелье пьянящее. Бросила детей своих будто на одну минутку, а сама...

Что ты сделала, Россия? Говори же, говори. Не стыдись. Пусть весь мир узнает. Как ты блудодействовала на крови детей своих, как испоганила душу свою с коммунистами и язычниками...

Кивала головой своей, закручивала кудри и отдавалась каждому встречному. Пила чашу беззакония и отдавала детей своих языческому Молоху на жертвоприношение. Сколько невинных душ славянских ты отдала! Тьма и бездна поглотили лучших сынов твоих и дочерей! Вопиют они о мщении. Крик ужаса застыл на губах их. Но и этого тебе мало...

Тише, тише. Этого нельзя говорить вслух. Разве вы не видели, разве вы не слышали? Славянских братьев и сестер терзает молох и поедает живую плоть их. Но она еще спит. Во сне и наяву она должна испить чашу страданий до дна. Матушка Россия! Не будите ее. Она в мучениях и угрызениях совести глядит на достояние свое, на детей своих, которых ввергла в нищету и рабство. Пусть насладится позором своим, пусть изопьет из чаши страданий до дна. Надень власяницу, Россия, посыпь пеплом седины свои. Постись и молись каждый день, если хочешь спасти оставшихся детей своих. Тише, тише. Не будите матушку нашу.

– Сторож! Сколько времени?

– Близится утро, но еще ночь.

– Эй! Сторож славянский! Сколько времени?

– Близится утро, но еще ночь.

Бегите гонцы! Соберите всех детей России к ее пробуждению. Она скоро проснется. Над Родиной нашей восходит заря. О, братья и сестры славяне, вставать вам пора. Народы земли, отдайте России ее детей. Путник, если увидишь сына России, позови его. Матушка просыпается. Странница, скажи дочери России, что она уже ждет ее.

Житницы твои будут полны хлебом, тучные пастбища будет орошать дождь благодати, и закрома наполнятся яствами. Дети твои будут одеты и согреты. Придут к тебе с самых окраин и попросятся под кров твой, и самые отдаленные племена славянские будут греться у твоего очага.

Ибо дни твои вечны, народ твой, как скала, несокрушим. И сама ты, Русь, как мать-сыра земля. Вечная, любимая, родная...

Ангел Петрик, почувствовав присутствие во дворе родного сына Ярославны, незаметно выскользнул из дома и теперь с улыбкой наблюдал, как настоящий Петрик слушает под окном голос матери, пророчествующий о судьбе славян, не решаясь зайти в дом...

…Уже рассветало. Первый день Рождества. Многочисленные члены семейства Ванца сидели у печки.

– Так закончилась первая часть повествования...— обреченно сказала внучка Лида.

– А что, вторая часть еще не начиналась? — спросил внук Александр.

– Давайте о второй части нашей жизни расскажем в следующий раз. Степан, когда у тебя юбилей свадьбы?

– Когда тебя посадили, папа, я ушел в армию. Вернулись мы оба одновременно. Через год я женился. Это был, какой год?

– Дедушка, а за что вас посадили?

– Тогда всех сажали. Меня даже в армии хотели засадить за неповиновение. А если вам интересно, я расскажу, как над вашим дедом измывалась советская власть,— сказал Степан.

– Да теперешняя власть еще хуже,— встряла внучка Надя,— работы нет, продуктов нет, газ и свет отключили. Осталось только убежать из этой страны.

– Дядя Степан, расскажите, как деда посадили.

– Ладно. Кому спать неохота и кто не знает этой истории, подсаживайтесь ближе. История недлинная. Началось все давно, с Казимежа еще, с Варшавы. Это бабушкин крест. Дедушка до сих пор считает, что и она в этом виновата.

– Не виновна я...— молвила Анна Мария, роняя слезы.

– Да, тогда времена были тяжелые,— закивал седовласый Андрей Ванца.

После нашего венчания прошло семнадцать лет. У нас с Марией уже было пятеро детей.

Мы строили новый дом, и еще у нас был в Городище старенький домик, брошенный кем-то, бесхозный. С этим домиком связана история моего заключения в темницу.

Вендетта по-карпатски

Вспышки молнии освещают в темной комнате силуэты молящейся Марии и Андрея Ванца. В раскаты грома вплетаются слова молитвы: «Живущий под кровом Всевышнего... прибежище и защита моя... не убоишься ужасов в ночи, стрелы летящей днем... не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему... на аспида и василиска наступишь ногою твоею...»

В перерывах между очередными разрядами молнии и раскатами грома из угла комнаты доносятся испуганные детские голоса, повторяющие слова молитвы за родителями: «Защищу его и избавлю его... долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Мое...»

К шуму ливня за окном присоединяется еще какой-то скрип и треск, как от расщепившегося пополам дерева.

– Андрей, лихо-то какое,— Мария стоит на пороге, провожая взглядом мужа. Андрей обходит дом со стороны леса. Ветер срывает с его головы капюшон, и дождь хлещет по смуглому лицу. Он остановился и прислушался. Со стороны горного склона опять послышался зловещий треск и шум падающих камней.

Андрей вернулся в сени за топором и фонарем.

– Где там Степанко?

Сын Степан уже стоит рядом в сапогах, надевая отцовскую плащ-палатку. Вдвоем они пробираются вверх по тропинке на Лысую гору.

– Так и есть, ползет гора,— сказал Андрей, освещая фонарем защитное сооружение из арматуры, досок и бревен. Камни и комья грязи летят на Андрея и Степана. Они едва успевают увернуться. Отец берет тонкий конец кругляка и приставляет к треснувшей доске в дамбе, закрепляет нижний конец и берет другой кругляк. С трудом прилаживает его к треснувшей балке, упираясь в камень. Нога соскальзывает в грязь, жилы на руках вздулись, шея от напряжения побагровела. Последняя вспышка молнии освещает округу, и Андрей находит точку опоры.

– Отец,— кричит сын,— оно лезет.

Сделав последнее усилие, Андрей укрепляет конец второго бревна. Степан с опаской смотрит на укрепление: выдержит ли? Камни уже не сыплются, и дождь утихает. Гроза уходит куда-то к польской границе, и предрассветная мгла понемногу начинает рассеиваться. Взору открывается карпатская котловина, с трех сторон, окруженная горами, утопающими в густом, как кисель, тумане. Степан с отцом постояли на галерее и вошли в горницу. На кухне Мария уже развела огонь в печке и гремела чугунками, разогревая еду для семейства. На сей раз дом Ванцы устоял. Крепкая дамба держит полгоры. Зимой семья Ванцы проживала в Бориславе, а этот старый дом, построенный еще при австрийцах, использовали как летнюю дачу. Мария завела корову, разбила огород, целыми днями хлопотала по хозяйству, чтобы прокормить свое обширное семейство. И вот теперь дому грозит оползень. Сквозь чащу леса пробирается мужчина средних лет, черный, усатый, с небольшой проседью на висках. По очертаниям лица можно узнать польского шляхтича Казимежа Фецко. Через час, выбившись из сил, он устроился отдохнуть в расщелине между двумя скалами.

– Давно бы все бросил, да вот план свой надо довести до конца — дождаться контрабандного груза из Польши,— говорит сам себе Казик.

Он поднимается по верховине, пробираясь сквозь заросли можжевельника и лещины, выходит на поляну, залитую августовским солнцем, и видит на другом склоне горы среди вековых елей и дубов семь домов. Спуск оказался гораздо сложнее, чем подъем, но через полчаса он залег в зарослях малины, наблюдая за крайним домом.

Дом бревенчатый, крыша двухскатная. Вдоль дома — галерея, крыша над ней поддерживается резными столбами. Дом почти врос в гору.

«Еще бы молодуху увидеть с подойником»,— подумал Казик.

Как будто угадав его мысли, на галерею вышла Мария с ведрами и пошла к колодцу. Казик поправил пробор на голове, подождал, пока она наберет полные ведра, и, отряхнув пыль с колен, выскочил на дорожку, вьющуюся вдоль забора.

– Дай бог здоровья,— его рот расплылся в улыбке.

– Добрый день,— ответила Мария и заспешила к дому.

– Хозяйка, погоди. Мы тут в геологической партии, бурим скважины, может, найдем что-нибудь полезное. Один лаборант у нас поранился, а йод и бинты все вышли. Так, может, одолжишь?

– Подождите минуточку.

Она вспомнила, что накануне приезжала буровая установка, и со спокойным сердцем отдала свои запасы из аптечки. Мария стояла и внимательно разглядывала лицо незнакомца. Было что-то знакомое в его облике. Она никак не могла вспомнить, где видела это лицо.

– Вы не представляете, как нас выручили. Завтра к нам придет машина, и мы все отдадим. Кстати, до города далеко?

– Если идти вниз, то за косогором будет селение Мражница, а там до Борислава рукой подать.

– Километров пять?

– Нет, поменьше, три-четыре. А на попутной машине доедете мигом.

По косогору к ним верхом на лошади спускался из зарослей Андрей. Казик знал, как здороваются гуцулы в украинских Карпатах.

– Слава Иисусу Христу,— приветствовал гостя Андрей.

– Навеки Слава,— пробормотал Казик. Он узнал Марию и Андрея. В голове созрел план, как обесчестить Марию и посадить Андрея.

– Из геологов он,— сказала Мария.— Помнишь, третьего дня мы видели, как буровую перевозили.

Разговор завязался, и через некоторое время гость уже сидел в светличке и наедался до отвала с обильного стола хлебосольных лемков. А на прощание Мария дала ему сала, зелени, хлеба и крынку молока.

– Где-то у меня была самописка? — вставая из-за стола, молвил Казик.

И тут у Марии подкосились ноги. Как только он сказал «самописка», она его узнала. Сердце ее заныло.

– Вот вам, в знак благодарности за угощение,— и протянул ей авторучку.

Мария молчала, как будто язык проглотила. Гость попрощался и вышел.

– Мария, что с тобой? — удивился Андрей.

«Сказать ему, кто это был? Нет. Как же я скажу мужу, что была влюблена в этого человека в Варшаве! Андрей и так меня ревнует ко всем. Нет, не буду его расстраивать. Но как этот-то здесь оказался? Ведь он шляхтич, гэбэшник. Что ему делать в такой дыре, как Борислав? А ведь он меня не узнал...» Конечно, с тех пор прошло много лет, Мария поправилась, родила пятерых детей, волосы постригла. Из юной паненки превратилась в домохозяйку: и огородом приходится заниматься, и сено для коровы на зиму заготавливать. От былой красоты ничего не осталось. Только волосы черные поседели. А Казик в это время уже встретился на лесной поляне с Пилорамой, и тот его сильно расстроил.

– Пришла новость от наших людей с той стороны границы.

– Какая новость? Я очень устал от этих новостей. То лошадей нет, то поводыря по тропе нет, то груз потерялся. Никто работать не хочет, я один за всех.

– Придется подождать еще два-три дня. А может, и недельку.

– Так недельку или два дня? — вскипел Казик.

– Они сами не знают. Там посты новые выставили, и они ищут новые пути.

– Пся крев. Эти бездельники кучу денег получили. И не могли товар раньше отправить? А теперь жди их? Ладно,— продолжил Казик,— вот смотри. Лесотехническую академию я не кончал, но тут прикинул. Что в Карпатах преобладает? Хвойные. Еще что? Тис, бук, граб, вяз, тутовник, черешня. А что это? Стратегическое сырье! — Казик, поднял указательный палец вверх.— Еще что? Мебель, ну и мелочь всякая — украшения и поделки.

– Значит, так. Ты заготовщик,— продолжал Казик,— берешь лицензию на заготовку и вырубку ели. Даешь лесничему в зубы полтинник взятку, с него хватит. А сам рубишь тис, серебристый и красный бук и продаешь мне это по накладной уже как тис и бук, а я реализую дороже. Вот и навар!

– Держи штаны крепче.

Казик пригладил пробор в шевелюре.

– В том хуторе сектанты живут, надо войти к ним в доверие. Они мне дали еды на первое время. А хозяйка — ничего, правда, толстушка, но смазливая. На дух не переношу сектантов. Но ради дела... Придется здесь отсидеться, пока груз не получим.

В церкви евангельских христиан-баптистов прихожане поют в сопровождении фисгармонии:

Коль славен наш Господь в Сионе,

Не могут рассказать уста,

Велик Он в небе, как на троне,

И на Земле в Своих делах.

У сестер головы покрыты платками, братья почти все одеты в костюмы, кое-где видна народная гуцульская одежда. В руках у прихожан Библии и сборники псалмов. По окончании песнопения на кафедру вышел пастырь и произнес проповедь, призывая прихожан к благочестивой жизни, а грешников к покаянию.

Наступила минута молитвы. Младшая дочь Ванцы сидит слева от него и держит отца за руку, возле Марии — Степан, долговязый подросток с пробивающимся пушком на верхней губе.

– Вон они сидят, на пятой лавке справа,— прошептал Казик Рамзе на ухо.

– Не мешай. Люди оглядываются. Потом познакомишь.

Андрей и Мария вышли во двор молитвенного дома и попрощались

со своими единоверцами.

– Смотри, геологи пришли,— кивнул Андрей в сторону гостей.

Андрей первый подошел к ним и поздоровался. Казимеж представил ему Рамзу.

– Понравилось? А это и есть второй, который поранился? Вы не здешний?

– Да. Я из Черкесии. Сейчас работаю в геологической партии, лаборантом,— пряча свои толстые пальцы, сказал Пилорама.

– А вы пан — поляк? — обратился Андрей к Казику.

– Наполовину поляк, наполовину еврей, немного греко-католик, а проще — сочувствующий.

– Христос сказал: «Кто не с нами — тот против нас». Истинная вера только наша, а ваша — это ересь сатанинская. Придет на вас кара Господня,— сказал Андрей.

– А кто вы такой? Кто поставил вас судить, где истинная вера? — парировал Казимеж.

Пилорама незаметно подставил подножку Казику, и тот свалился в кювет в двадцати шагах от молитвенного дома.

– Ой, нога!

– Лихо-то какое,— запричитала Мария.

– Откуда они свалились на нашу шею?

Вокруг уже собрались братья и сестры и начали давать советы.

– Что с ногой? — спросил Андрей.

– Не могу ступить.

Казик облокотился на плечо Ванцы, Пилорама поддерживал его с другой стороны, и вдвоем они довели его до лавки.

– Пся крев,— выругался Казик, испепелив взглядом Рамзу.

– Терпи. Так надо для дела. Сейчас они примут нас как своих. Наверняка у них и врач найдется,— прошептал Пилорама.

К толпе подошел пресвитер церкви и, не разбираясь, что произошло, сразу закомандовал:

– Брат Ванца, давай его ко мне и найди врача Богдана.

– Спасибо, пани,— сказал Казик, поворачиваясь к Марии, и заковылял к дому пресвитера. Мария почувствовала, что Казик затевает что-то недоброе.

– Только не спорь о вере,— опять прошептал Рамза Казику на ухо.

Через пять минут они были уже возле дома пресвитера. Казик, скрипя зубами, слушал и удивлялся, столько терпения у Рамзы, который кивал головой, слушая наставления пресвитера, и изредка вставлял слово из лексикона сектантов, чтобы расположить их к себе. Две судимости кое-чему его научили.

По плану Казика здесь, в диком Карпатском крае, они должны наладить транспортировку контрабандного золота и валюты через Ужоцкий перевал, по Сянскому хребту и далее, через Самборские леса к Бориславскому шляху, где легко затеряться среди этих болванов гуцулов. Казик здесь родился и знал каждого функционера, кэгэбэшника и таможенника. Но в данный момент они оба находились в режиме ожидания и на полулегальном положении. Им нужно переждать хотя бы неделю. Решили затеряться в гуцульских селах, а тут случай — баптисты приняли. А верующие по простоте душевной приютили у себя заблудших овец, и им показалось в какой-то момент, что свет Христова спасения озарил эти черствые души. Но Мария была начеку.

Мария спустилась по тропинке в долину, зашла в магазин, потом заглянула к пресвитеру. Там узнала, что двое гостей пробыли здесь два дня, а потом ушли в свою «геологическую партию».

А с ногой все обошлось. Зашла еще к Ярославне, сестре Андрея. Каждая встреча с Ярославной давала не только Марии, но и всем верующим большую духовную силу. И трудно сказать, в чем эта сила была. Ярославна обладала даром ясновидения, предсказывала погоду, лечила людей травами, заговаривала скотину. После того как Петрик нашелся в Рождественскую ночь на обручении Марии и Андрея – она ожила. Но пророческий дар только усилился.

И много историй знала: о карпатских разбойниках, о королевстве Польском. А уж сказки как рассказывала, не только украинские, но и свои, придуманные, простые и незамысловатые, как сама гуцульская жизнь, подобные ковру домотканому. Она и сейчас сидела и сматывала холщовые нитки в клубок.

– Слава Иисусу Христу,— поприветствовала Мария Ярославну.

– Навеки слава!

– Совет мне твой нужен. Помнишь, те двое, что приходили на богослужение?.. Помолись за меня, чтобы я успокоилась. Одного из них я где-то раньше видела.

– А на что они тебе? Что, у тебя семьи нет? Или Андрея разлюбила?

– Прошу, разреши мои сомнения и успокой душу мою.

– Чует мое сердце здесь что-то иное. Приходи завтра перед богослужением, я подумаю и скажу, если будет мне голос.

Но завтра все вышло гораздо прозаичнее и трагичнее.

Мария сгребала сено на косогоре. Вся поляна за домом и полонины уже были уставлены аккуратными стогами. Казалось, что это барашки пасутся, склонив свои кудрявые серые головки. Вековые ели и лиственницы на вершине стояли рядами, как зубья в граблях, а ниже сменялись трепетными березками и лещиной. Можжевельник и терновник — это уже конец Лысой горы, а дальше — устье реки Тысменицы и, куда взор ни кинешь, все утопает в иссиня-зеленом мареве. А где-то в долине угадываются контуры города Борислава. Мария любовалась очертанием Карпат, и сердце ее пело. Она опустила грабли.

Великий Бог, когда на мир смотрю я,

На все, что Ты создал рукой Творца,

На всех существ, кого, Твой мир даруя,

Питаешь Ты любовию Отца,

Тогда поет мой дух, Господь, к Тебе,

Как Ты велик, как Ты велик...

– Пани имеет хороший голос,— прервал кто-то ее молитвенное состояние. Мария смутилась, увидев Казимежа. Он, прихрамывая, подошел к ней ближе.

– Чудесный край Карпаты! Я бы не поменял его ни за какие гроши.

«Что это он таким соловьем разливается? Откуда он здесь? Что ему от меня нужно?» — размышляла Мария.

– Вот бы сейчас написать пейзаж: карие очи, грабли, сено... Эх! Смачная картина получилась бы.

– Вы художник?

– В некотором смысле так. Люблю все красивое.

– И красивую жизнь?! — полуутвердительно, полувопросительно сказала Мария.

– Нет, что вы. Я живу очень скромно.

– А где?

– Родился в Пшемысле. Мать была замужем за военным. Потом Львов, Одесса. А сейчас вот курсирую по Карпатам.

– А ваш товарищ?

– Мой товарищ не в ладах с законом. Не любит он власть, и она его не любит. Понимаете? Если человека заставляют делать зло, а он не хочет, его сажают.

– Разве у нас такое может быть? Кто заставляет зло делать?

– Заставляли подписывать доносы на товарищей. А в писании сказано: «Не лжесвидетельствуй». Его под следствием держали, говорили: «Не подпишешь — посадим». Он не согласился, ему и «пришили» дело о недостаче. Он сбежал от этой несправедливости.

Истинная правда...

«Не узнал он меня»,— обрадовалась Мария. И засобиралась уходить.

– Не уходи, Мария. Я тебя не сразу узнал. Долго вспоминал, где слышал твой голос. А когда ты запела, сразу вспомнил. Давно мы с тобой не виделись. Почему ты два раза меня отвергла?

– Наверно, ты сам догадываешься. А ты завел семью?

– Да. Только они во Львове живут.

– А почему ты не с ними? Сколько у тебя детей?

– Два сына. Только я их редко вижу. Жена и я... Как бы это помягче сказать... Не любим мы друг друга. А ты любишь своего

мужа?

– Если у меня пять детей, значит, люблю.

– Почему же у нас с тобой ничего не получилось? Ни в первый раз, ни во второй.

– Ты имеешь в виду — два раза в Варшаве?

– Нет. Еще раз мы виделись на Рождество. В ту же зиму, после Варшавы.

– Ты что-то путаешь. Тебя не я не видела на Рождество.

– Я приходил к вам, переодетый в царя Ирода.

– Так это был ты? И за тобой еще козел гонялся?

Мария расхохоталась, да так заразительно, что и Казик подхватил.

И оба они от смеха повалились на сено.

И тут из зарослей неожиданно вышел Андрей. Схватил косу и рванулся к Казику. Тот поднялся и спокойно повернулся к Андрею:

– Ну, режь меня, а ты, ведьма, смотри: твой муж — убийца. А ведь сказано в Библии: «Не убий!» Что стоишь? Или возьмешь грех на душу? В царство небесное хочешь попасть? Дулю тебе, а не царство небесное!

– Андрей, не тронь его, он в тюрьму тебя посадит! — закричала Мария.— Он же кэгэбэшник.

Андрей оттолкнул Марию и замахнулся косой на Казика, но размах был слишком большим, и коса зацепилась за ветку терновника.

– Племя нечестивое, будет тебе кара Господня, я отомщу за жену и за Бога своего, которого ты поносишь,— ругался Ванца, выпутывая косу из терновника.

Казик не стал больше испытывать его терпение и скрылся в зарослях, выкрикивая на ходу:

– Я тебя посажу! И твоя семья будет крапиву и ковыль жрать.

– Ты его знаешь? Кто он такой? Почему он мне угрожает? — не успокаивался Андрей.— Что ты молчишь? Рассказывай! Не хочешь? Как знаешь. Но я тогда тоже с тобой не буду разговаривать.

Мария как тень ходила по горнице, стараясь не стучать, не скрипеть половицами.

– Не громыхай,— ругался муж.— Ухожу от тебя. Хватит. Как ты могла не распознать этого греховодника и иуду?

– Ой, горе мне! Господи Иисусе Христе! Спаси и помилуй меня. За что? — рыдания перехватили ее горло, она убежала в другую комнату и упала без сознания. Через какое-то время Степан и дочь Настя тихонько зашли к ней, но мать не шевелилась.

Степан выбежал на улицу и отправился к Ярославне.

– На тебе лица нет,— Ярославна погладила Степана по голове.— Что с тобой?

– Там отец... Хочет мать... прогнать.

– Да что там? Успокойся, расскажи сначала. Что случилось?

– Там мать... Ой, не пытайте. Помогите, помолитесь за маму и за отца.

Ярославна встала на колени, и Степан рядом с ней, украдкой поглядывая на ее лицо. Она поняла, что стряслась беда, но еще не знала какая большая беда.

– Всевышний... И придет день, и придет час, встречу Тебя на облаках... Кто касается избранных Моих, тот касается зеницы ока Моего... Возведу очи мои к горам, откуда придет помощь моя... И ангелам своим заповедаю... Вижу! Идет она растерзанная, и сатана искушает ее. И соберу слезы твои в чашу терпения и вылью чашу гнева на нечестивых грешников... А ему скажи:

не оставляй жену твою, ибо много тебе придется испытать скорбей, прежде чем увидишь славу Господню. И отрока успокой и напои его из чаши терпения. Аминь.

Ярославна упала на пол и замерла. У Степана глаза засветились надеждой, что пронесется беда над их домом.

– Господи! Да будет воля Твоя, яко на небесах, так и на земле,— еле вымолвил Степан и закончил словом «аминь» свою простую молитву.

Ярославна, вздыхая, поднялась и поцеловала Степана в лоб.

– Посиди, успокойся. Я сейчас тебя целительным чаем напою. А вода эта, знаешь, откуда? Где тебе знать. Я принесла ее от скалы Довбуша, за буковым лесом, там ручей с целебной водой.

– Знаю. Мы в том году там сено держали. А вода там чистая и капает с камней, как слезы.

– Этот буковый лес посадили Довбушевы хлопцы. Слушай, как это было.

Грабил Олекса Довбуш обозы в карпатских лесах, брал богатую добычу. Однажды насыпал в мешки золотых дукатов, положил их на спины хлопцам, взял свой атаманский жезл с топориком и продырявил мешки. Шли разбойники по Трускавецкой дороге, трясли мешки, сыпались дукаты, бедный люд сбегался и подбирал. Как-то раз расположились они на отдых неподалеку от замка графа Остророга в Тустановичах, где была в служанках его нареченная Юзя Угорская.

Верная подруга! Не знает она покоя. Сердце ее разрывается за своего защитника, тревога ее снедает. Чуть хлопнет калитка — она вздрагивает, повели конвойные арестантов — ищет среди них своего нареченного. И не замужняя, но счастливая. И от всех скрывает любовь свою, чтобы злые языки не продали и не сгубили славного атамана, буйную голову.

– Распрягайте, хлопцы, коней,— скомандовал Довбуш своим побратимам.

Дмитрий Марусяк взял поводья у своего атамана.

– Значит, гуляем сегодня?

– Все гуляйте. А я пойду в гай зеленый. В сад криныченьку копать.

Довбуш с Юзей сидели у скирды и миловались. Юзя расстелила

рушники, поставила кувшин с молоком и не могла насмотреться на своего орла.

Но тут подбежал к ним дозорный Дмитрий Марусяк.

– Атаман, собирайся. Солдаты и полиция пришли в замок графа Остророга.

Горная полиция под командой полковника Завадовского уже полгода гонялась за Довбушем, но он был неуязвим. Не брала его пуля, обрывал он все путы и разгадывал замыслы полковника. А здесь, возле своей нареченной, расслабился, разнежился.

Юзя перелеском побежала к своему дому. Но там ее уже стерегли, схватили и начали пытать.

– Ах ты, ведьма! С разбойниками ходишь?

Полковник Завадовский повел ее по улице, приговаривая:

– Посмотрите на нее, гуцулы, она спит с разбойниками и носит награбленное.

Под конвоем пришла она к скирде, где солома еще хранила тепло их разгоряченных тел, в пыли валялся забытый в спешке рушник, вышитый черными и красными нитками. Слезы катились из глаз Юзи и капали на рушник.

«Как я выдам своего милого Олексу Довбуша этим зверям? Надо его как-то предупредить»,— думала она. И из уст ее полилась песня:

Два цвета мои, два цвета,

Два колера на полотне,

В душе моей два цвета.

Красный — это любовь,

А черный — это печаль.

Голос летел над лесом, эхом раздавался в горах, и Завадовский догадался, что Юзя дает знак разбойникам.

– Ведьма, замолчи,— и хлестнул ее нагайкой по лицу. Голос

оборвался, а слезы и кровь капали на камни, на траву и образовали

ручей.

«Лучше смерть, чем видеть нареченного в руках этого ката»,— решила Юзя и ступила на край камня.

– Прощай, любимый,— успела крикнуть она и бросилась в глубокую расщелину Тустановского леса.

Анджей Завадовский, так и не поймал Олексу Довбуша с его сотоварищами. А тело Юзи Угорской Грицко Козмин, Плескун Козловский и Михайло Макогин похоронили на том склоне горы, собрали со всех лесов молодые буки и посадили на серых камнях. И слезы Юзи капают в буковом лесу с камней и серебристых стволов круглый год, образуя целебный источник, и стекаются в ручей, который несет надежду слабым, больным исцеление.

В светличку вошел Андрей Ванца и увидел, что его старший сын спит на лавке и улыбается во сне. Ярославна сидит у изголовья и мотает клубок ниток, напевая песню «Два колера мои, два колера»...

– Не бойся принять жену свою, Андрей,— сказала пророчица,— либо возьмешь грех на душу свою. Чаша терпения Господа иссякла, и прольет Он гнев Свой на нечестивых.

Ванца постоял в нерешительности минуту.

– Искал я Степана до полуночи. А он здесь спит. Скажи ему, что завтра косовица, по росе, чтоб не проспал.

Он вышел в ночь, и в душе как будто тяжесть пропала и наступил свет. Мог ли он знать, какие тяжкие испытания придется ему еще пережить на этой грешной земле…

…Горная речка Стрый круто изгибается в скальных породах Карпат. Идет сплав леса. Впереди загребает веслом Степан. Бревна, круто связанные проволокой, натыкаясь на камни, норовят порвать тугую, как коса, связку плота. Тело деревянной гидры извивается в горной речке, как живое туловище змеи, обходя опасные мели, круто падая с маленьких водопадов. Степан устал от напряжения, и руку свело от тяжелого весла.

– Греби вправо, видишь, камень торчит,— кричит отец.

– Отдохнуть бы,— взмолился Степан.

– Еще недолго. Через час войдем в Чернечу долину, а там до лесопильни рукой подать.

Через час они благополучно вышли в широкую заводь, и юноша блаженно растянулся на плоту, запрокинув голову навзничь.

– Отец, а почему нам не дают компенсацию за оставленный дом? — спросил он, глядя на облака, клубящиеся, как овечья шерсть.

– Да потому, что оползень дошел до крыльца и остановился. Племя нечестивое, нет на вас кары Господней,— погрозил Ван ца кулаком куда-то в сторону долины.

— Вот там, за поворотом, может, увидим скалу Довбуша, за которой и наш дом стоит брошенный. Все хочу вернуться — резные столбы забрать, да

некогда. Кабинетная жизнь у меня началась. Да, да, не удивляйся. Перед одним кабинетом я просидел два часа, хотел дверь высадить, но стыдно стало, много народу в приемной было. А в другой конторе я заблудился в коридорах и сбежал, не подписав заявление у начальника.

– Отец, а ты знаешь, что тот геолог, черный такой, который в прошлом году к нам на собрание в молитвенный дом приходил, работает теперь каким-то начальником на лесопильне.

– Не может быть, я там всех начальников знаю.

– Нет, это точно.

– Куда только власть смотрит.

Через час Степан с отцом стояли у причальной будки и разговаривали с диспетчером.

– Еще поедешь, Ванца, за лесом?

– Нет. Свой дом надо строить.

– Так ты недобрал до нормы.

– Того, что я доставил вам сюда за два раза, хватит на шестьдесят срубов.

– Как знаешь... На, распишись за доставку тысячи двухсот кубов.

– Как же так? Полутора тысяч!

– Тысячи двухсот.

Степан умоляюще посмотрел на отца и попытался увести его от скандала. И вовремя, ибо подошел к диспетчерской его брат по вере Богдан Бубняк.

– Приветствую тебя, Ванца! Ярославна велела передать, чтобы ты зашел к ней починить печку.

Ванца зашагал прочь от лесного склада и проклятой диспетчерской.

С тех пор как он женился на Марии Драган, они жили в том самом старом доме с печкой, где когда-то проживали оба их семейства. Дом ветшает, дети растут. Степанко в этом году в армию забирают. Андрей начал строить новый большой дом, но дальше фундамента дело не шло. Все из-за нехватки стройматериала. Поэтому и занялись они с сыном сплавом леса,

где их явно надувают при расчете. А уже приобретенный материал не позволяют обрезать на мебельном комбинате, где он сам работает. «Оптовая база завалена шифером и кровельным железом, а мне не дают. Кто писал эти глупые законы?» Обиды копились.

– Племя нечестивое, придет на вас кара Господня,— ругался Ванца, заходя во двор Ярославны.

– Это не на мой ли дом ты кличешь кару Господню? — спросила Ярославна, выходя на крылечко.

– Мир дому твоему,— приветствует ее Андрей.— Ну и что там с твоей печью?

– Оштукатурить надо. Набери в круче желтой глины и помоги обмазать печку.

– Замучился я совсем со стройматериалами, сестра, нет сил моих больше. Дождутся, подожгу я этот вертеп разбойников.

– Андрей! Что с тобой? И не сквернословь, под Богом ходишь. А в воскресенье хлебопреломление. Надо подготовить душу свою к воспоминаниям страданий Христовых. Вспомни, какие мучения Христос безгрешный перенес за меня, за тебя. А ведь, Сын Божий.

– Так то Сын Божий. А я че-ло-век. Не вынесу я всего этого.

Вдруг Ярославна замерла на секунду, подняла глаза вверх, щека ее нервно задергалась, она воздела руки и заговорила:

– Вижу... Идешь ты в долину плача и смерти. В темницу ведут тебя на три года. И жена твоя убивается от горя и дети твои. И брат наш, Станислав, с тобой, и протягивает тебе руку помощи. И будешь ты как огнем очищенное золото.

Андрей вздрогнул от слов Ярославны «брат твой с тобой».

И увидел он себя на тропе плача и смерти, и подходит к нему его брат Станислав, пропавший без вести во Вторую мировую войну, которого, он едва помнит.

– Да ведь пропал он,— встрепенулся Андрей,— сама знаешь, в сорок третьем пропал. Мне было тогда тринадцать лет, а ему двадцать четыре.

– Жив он,— успокаивает его Ярославна.

– Но почему он ни разу не написал?

– Повидаетесь, он и расскажет.

– Сестра, Слава Богу за этот час молитвы. И Бог даст мне сил дожить до встречи с ним.

Дома его встретила Мария:

– Письмо из Швейцарии пришло от какого-то Стаса Стейнбека. Уж, не от брата ли твоего?

– Да, нашелся-таки. А мама до последнего вздоха молилась за него как за живого.

Андрей расплакался, читая письмо от брата, который писал, что ни о чем не жалеет, вот только не может себе простить, что не повидался с матерью, не дождалась она его. Брат писал, что во время войны он попал в плен. Ходили слухи, что всех, кто был в плену, угоняют потом в Сибирь, а их родственников подвергают репрессиям. Разве мог он своих родных под удар подставить? Уж лучше пусть считают его пропавшим без вести. После войны он батрачил на немецкого бюргера, потом перебрался в Швейцарию, завел свое дело. Жизнь потихоньку наладилась.

«Мама говорила,— вспоминал Андрей,— вот вы деретесь, ругаетесь, а вырастете, будете письма друг другу писать, звать в гости. А я в ответ: никогда в жизни не напишу и в гости не позову. Пустяковые детские обиды: кому черешни больше досталось, кому корову гнать на пастбище. Но, как он пропал, я понял, что он был моей опорой и защитой, и даже больше чем братом».

Мария давно не видела своего мужа таким растроганным. Она поцеловала его.

– У тебя уже вся голова седая, а был чуб — черный как смоль,— она гладила его волосы.

– Ой, сердце мое. День-то какой Господь мне послал. С души как камень упал.

Наступило светлое воскресенье. Андрей Ванца со всем своим семейством отправился в молитвенный дом. Состоялось торжественное собрание по случаю хлебопреломления. Молодежный хор, в котором поет их сын, исполнил христианский псалом «Возвожу очи мои в гору». Андрей слушал пение, и не было в мире такой обиды, которой бы он не простил. Не было в мире такой силы, которая затмила бы в нем любовь к Христу, Искупителю и Спасителю.

Хлебопреломление должен был совершать пастор церкви. Он произносил слова молитвы, когда в молитвенный дом вошли несколько человек — представители милиции, местного отделения КГБ и городских властей.

– Эй, сектанты! Расходитесь! Ваше сборище незаконно.

–О Господи! — взмолился Андрей,— только не допусти святотатства.

– А это что? — спросил кэгэбэшник.

– Выпивка и закуска,— юродствовал капитан Баркалов, взяв хлеб с блюда.

– Вы не имеете права! — заявил пресвитер.

– Гм, я не имею права. А по тебе тюрьма истосковалась,— капитан Баркалов жевал хлеб и запивал его вином из чаши.

Среди прихожан прокатился ропот негодования. Кто-то попытался

вырвать хлеб и чашу из рук осквернителя.

– Арестовать за сопротивление властям! — лицо капитана перекосилось в брезгливой мине.

Андрей закрыл глаза, приговаривая: «Я спокоен. Бог терпел и нам велел... Я спокоен... Бога обидели. Он терпел, а я не стерплю... Я их обижу...»

– Андрей, что с тобой? Очнись. Уже все разошлись,— Мария теребила его, но он не мог разомкнуть глаз и все время приговаривал: «Бога обидели... Я не стерплю...»

Мария переживала из-за того, что своим поведением во время прошлой встречи с Казимежем Фецко она накликала на Андрея беду. А мстительный Фецко, обязательно постарается отплатить Андрею за унижение...

Андрей разгружал на стройплощадке тесаные бревна для своего нового дома. Ему помогали Степан и племянник. Брус, доски, вагонка, оконные рамы и двери они сложили под навесом.

– Наконец-то, руки истосковались без работы,— сказал Андрей.—

Завтра придут братья по вере — работа закипит. Увидишь, Степанко, в каких хоромах мы скоро заживем!

На следующее утро Андрей с Степаном пошли на свою стройплощадку. Там уже орудовала бригада. Работа кипела. Только

бригада была не из братьев по вере, а из иноверцев во главе с капитаном Баркаловым.

– Что же это ты, Ванца, из ворованного материала себе дом решил строить?

– Да как вы смеете? Это мой пиломатериал, я его с сыном сплавлял по Стрыю, распиливал и строгал.

– А накладные где?

– Степан, принеси накладные.

Сын принес из сарая сверток с документами.

– Так, посмотрим. Это кругляк, пятнадцать кубов. Да тес, да еще вагонка. А у тебя накладные на оконные рамы и двери есть?

– Так я сам их делал, вот этими руками!

– Ты их делал на государственном оборудовании и жег электроэнергию. Конфисковть, как ворованное.

Андрею было уже все равно. В бессилии он смотрел, как творится беззаконие. Окна и двери погрузили на грузовик и увезли на центральный склад…

Сыпал мелкий дождь, когда Андрей Ванца, дождавшись темноты, пробирался на центральный склад. Он шел по улицам, освещенным фонарями, и ничем не отличался от одиноких прохожих, спешащих к своим очагам. Только в руках у него бутылка с керосином, завернутая в тряпку, а в кармане — спички. Он перелез через забор склада и увидел грузовик со своими рамами и дверями. Вдруг дверь диспетчерской будки распахнулась, раздались голоса. Ванца притаился за грузовиком, наблюдая за диспетчерской. Только теперь он увидел стоящие у забора две легковые автомашины. Между тем на пороге появился главный диспетчер склада в сопровождении капитана Баркалова. Следом за ними на улицу вывалилась изрядно подвыпившая компания. Все стали рассаживаться по машинам. Когда один из них прикуривал, Ванца узнал «геолога», который летом любезничал с его женой, и душу его наполнила ледяная злоба.

«Пятеро мужчин, три девицы,— сосчитал Андрей.— Куда это они?»

Сторож распахнул ворота, и легковые автомобили выехали на улицу. Ванца вскочил в кабину грузовика, отыскал ключ, завел машину, вылетел в еще открытые ворота и помчался следом. Через несколько минут на выезде из города он увидел две знакомые легковушки и понял, что они направляются в сторону его бывшего летнего дома. Теперь он их не упустит. Вот и мост через речку Тысменицу. Андрей подъехал к краю моста и сбросил свой груз в бурлящий поток горной речки.

– Куда мы едем? — спросил Желем.

– Через двадцать минут будем на месте,— отозвался с заднего сиденья Пилорама, который обнимал хихикающую девицу.

Вскоре автомобили подъехали к заброшенному летнему домику Ванцы. Вокруг дома везде засохший бурьян, но Казимеж хорошо знает этот дом, заводит всех внутрь.

– Располагайтесь. Сегодня здесь гуляем,— говорит он, вытаскивая из дорожной сумки шампанское.

Андрей оставил грузовик, не доезжая до дома, и осторожно пробрался во двор. Около легковушек никого не было. Он заглянул в багажник одной из автомашин, увидел там двустволку и прихватил ее с собой.

Веселая компания вольготно расположилась в горнице. Печку уже затопили, и прибывшие сюда пировать, согрелись от вина, огня и разговоров. Тема обсуждалась одна. Как поделить казенные деньги, выделенные на компенсацию пострадавшим от стихийных бедствий. Сумма была немалая, но «сверху» обещали закрыть на это глаза. Андрей, подобравшись к окну, плавно переводил стволы ружья с одной наглой физиономии на другую, а в ушах звучали слова: «Не убий. Не убий...» Он отшвырнул оружие, бросился прочь от дома, упал на колени и взмолился: «Господи, что мне делать? Как поступить?» Вдруг раздался страшный грохот. Оползень горой камней и глины накрыл домик. Из-под обломков успели выскочить только Казимеж с девицей и Баркалов. К горе из долины уже спешили люди. Подъехала милиция. Андрея арестовали, надели наручники и увезли на дознание. Суд приговорил его к трем годам лишения свободы за угон грузовика и порчу конфискованных стройматериалов.

Эпилог

Уставшие и довольные старики оглядывали свое притихшее семейство, которое еще находилось под впечатлением от рассказа Степана.

– Где же Августина? Почему ее до сих пор нет? — забеспокоилась бабушка.

Через некоторое время раздался громкий стук в дверь и в дом, радостно вбежала самая младшая внучка Андрея и Марии — Августина, всю ночь веселившаяся с друзьями на вечеринке.

– Христос рождается! — просияла она в улыбке.

– Славьте его!

– А что это вы тут сидите, скучаете? И хлам какой-то на столе: крылья, стекляшки, ошейник, старые тетради. Сейчас я вас развеселю! Она порылась в сумке и достала фотоальбом.

– Сейчас я вам покажу кое-что. Это — я на вечеринке с ребятами,— она перелистывает альбом.— А вот это мой парень. Он сделал мне предложение. Настоящий паныч. И танцует великолепно. Вот, смотрите, какой красавец.

«На кого-то он очень похож»,— подумал Андрей Ванца, но промолчал.

– Внученька, поздравляю тебя,— сказала Мария.— А как зовут этого молодого человека?

– Как зовут? Его не зовут. Он сам идет. Шучу! А имя его — Игорь Фец. Он из древнего рода польских шляхтичей Фецко.

За столом наступила гробовая тишина. Все, молча вглядывались в фотографию паныча и ждали вердикта Андрея Ванцы...

А у Андрея сердце зашлось и остановилось. Он глубоко задумался, вспоминая пережитое...

Варшава, Муза, коса, терновник, Мария и Казик на сене хохочущие. Арест, тюрьма, нары, Петрик, Рождественская помолвка… Пауза длилась вечность, но Андрей вдруг поднял глаза и улыбнулся.

– Ну что же,— наконец, промолвил он,— ведь мы с Марией создали семью, несмотря на все запреты и непреодолимые препятствия. Так что, мы благословляем тебя. И пусть самые непримиримые идеи, нации, народы объединятся для счастливого союза. Совет да любовь вам молодые. Живите дружно и счасливо.

Анна Мария и Андрей смотрели друг на друга и думали о том, каким удивительным образом переплетаются порой людские судьбы...

Редакторы:

Евгения Анатольевна Просвирина, Елена Юрьевна Салтыкова, Анна Геннадьевна Астахова.

Художник Надежда Анатольевна Чудновская.