|
Новые русские - портреты из фантасмагорий «Бог не фраер» и «Джин»
Болт
Шип
Крыша
Самурай
Нос
Джин
NOTABENE. Афоризмы. Избранное.
Болт
Сан Саныч Уболтаев, то есть Болт, сидел у самой воды и мыл бутылки, регулярно поправляя сползающие окуляры. Сосредоточенно набирал в каждую, буль-буль-буль, глядел, как бутылка захлебывается, потом выливал из нее воду, опять-таки наблюдая за этой диковинкой, чавкающей воздухом. Как человечество доперлось до изобретения стекла, он никак не мог уразуметь. То есть саму эту метаморфозу, когда песок, что скрипит у него под ногами, превращается в прозрачное стекло. Вот почему оно прозрачное, да?..
Бутылок было тринадцать штук. Понедельник – тринадцать бутылок... Из стеклотары, что он собрал и сдал за последние годы, можно было б построить свой дом. Он слышал, что кто-то уже такой дом построил, но где-то далеко, и он мечтал как-нибудь дойти туда и глянуть на эту стеклянную мечту.
Уболтаев, кроме бутылок, подрабатывал еще и эксгибиционизмом, но не в том смысле, что голяком из-за угла выскакивал, нет, сугубо“до востребования”, то есть по просьбе зрительниц, обычно малолеток, которые уже чего-то там про него наслышались, ну и скидываются монетами и вместо жвачек, считайте, устраивают культпоход в “секс-шоу” за спиной молчаливого Чехова. А всё потому, что природа наградила Болта медалью Тулуз-Лотрека, то есть отрезала у других и отвалила ему лишней плоти, которая всегда крайняя.
Раньше, давно, в другой жизни, Болт работал электриком в театре – сидел себе в подвале, в щитовой, и следил за силовыми агрегатами. Ну а артистки бегали к нему по очереди “перекурить”. Болт был с виду невзрачный, нелюдимый и понурый, с азиатской печатью вечной печали на лице, ну и не охотник до разговоров. Он мечтал о большой и чистой любви, о своем доме, жене с кучей детей, но вместо этого имел хроническую гонорею по причине регулярного домогания сценических фурий, которые нутром чуяли в нем это, как тигрицы, ну и под разными предлогами заявлялись в его подвал, на железных дверях которого красовалась предупредительная табличка с черепом и молниями, то бишь “Не входи – убьет!”, а они все шли и шли, чтоб хоть на пять минут быть растерзанными этой молнией. Вместо настоящей и чистой любви Болт имел нечто дикое, порочно-липкое – нечто, пахнущее пепельницей, потом, гримом и лежалыми сценическими костюмами. Он был как знамя в стране гаек...
Жизнь текла, трансформаторы гудели. И однажды он взял кабель, привязал к крюку на потолке в щитовой – и повесился. Но неудачно. Кабель растянулся, Болт носками коснулся пола – и помирать перехотел. Но петля уже затянулась – будь здоров, и он как на пружине висит, от пола отталкивается, а сил кабельную петлю ослабить нет. Ну и тут наконец заходит очередная любительница мужу рога наставлять и сперва не врубается: стоит перед ней попрыгунчиком Болт, мордой фиолетовый, язык вывалил, глаза выпучил, на цыпочках танцует, будто кто им, как марионеткой, через кабель подергивает. Визгу было!.. Болт после этого напрочь электричество забыл, даже розеток шарахаться стал – что-то там у него в мозгах, похоже, рассосалось. Работу в театре, естественно, потерял – и стал бомжевать...
на главную наверх
Шип
В прошлом артист областной филармонии (хоровая капелла “Казачок”), Василий Иванович Бодягин, по причине известной своей слабости и вследствие общегосударственного упадка, потерпел сокрушительное жизненное фиаско, то есть стал бомжом Васькой Шипом. Настырное свое прозвище заслужил он на паперти, где имел свое доходное место, которое посменно делил еще с одним фиаскантом, бывшим спортсменом и дегустатором Трубачевым, то есть Трубой. Так что Шип – это было что-то вроде звания заслуженного артиста.
И того дня Васька Шип работал в утреннюю смену, в час пик, когда народ, преодолевая транспортные препятствия, пробирается на работу. Лучше, конечно, работать во вторую смену, когда народ с работы возвращается – тогда он, народ, заметно добрее, потому что еще один день из этой гребаной жизни – чирк, вычеркнут, а впереди рай, то есть диван, дебилизатор с аншлагами, триллерами и мылодрамами...
Шипу до нормы не хватало рублей десять, а лучше двадцать, потому что приходилось отстегивать Крыше, железному такому амбалу, который был чем-то вроде бригадира в их специфической касте.
Цепким взглядом эксперта Васька Шип наметил в толпе новую жертву. "Лопух," – определил он, и тронул жертву за рукав. Лопух, вздрогнув, обернулся. Шип сунул ему под нос картонную "визитку", на которой было накарябано кривыми буквами:
“Браток! Подай Христа ради глуханемому! Три дня ничаво не ел!!!”
(Для женщин у него была другая "визитка".)
Лопух глянул в отчаявшиеся глаза бедолаги – и подал рубль. Васька Шип всхлипнул от счастья и стал целовать благодетелю руку и усердно слюнявить ему ветровочку (китайскую, с узорами на спине). Это был его коронный номер.
Лопух начал вырываться, но не тут-то было – Васька Шип был профессором в своем жанре. Народ на время потерял интерес к транспорту и стал лицезреть бесплатное представление, нечто вроде "Целование блудного сына". Наконец лопух, сгорая со стыда и брезгливости, стащил с себя ветровку – и бросил Ваське, вместе с двадцатью почти рублями в кармане, и укрылся в подъехавшем автобусе, а за ним рванулись на штурм и замешкавшиеся зрители.
"Лопух – он и в Африке лопух," – довольно подытожил смену Шип и побег в ближайшую подворотню примерять обновку. Куртка оказалась тесноватой. "Ну и хрен с ней. Болту подарю", – решил Шип и пошел на набережную Дна, где его партнер по сожительству с Линой, этот самый Болт, собирал пустые бутылки на участке от Чехова до Восточного моста...
Улица Чехова упиралась в берег реки Дно, а на берегу стоял закопанный по пояс мужик, выкрашеный серебрянкой. Перед закопанным, в траве, лежала раскрытая, тоже серебристая, книга – он как бы что-то писал в ней, но руку с пером давно уж оторвали самодеятельные цензоры. Это и был Чехов – на носу у него ко всему еще красовалось и пенсне. За какие такие грехи Антона Палыча закопали до самого пупка на берегу Дна в городе Козерожье, где он никогда не бывал, остается загадкой, коей почему-то пренебрегают литературоведы...
на главную наверх
Крыша
Крыша – Толька Покрышкин – был когда-то автомехаником, здоровенный такой бугаище, даже имел собственную домину, ну да человеку ж завсегда мало. Зато, надо признать, в его “парафии” был порядок – никаких склок в многочисленной касте собирателей бутылок, погорельцев, беженцев, отставших от поезда, хирургистов (то есть тех, кто клянчит деньги на срочные операции). На этом “бизнесе” Крыша имел, по самым скромным прикидам, не менее штуки баксов ежемесячно, и вот за это, за халявность его, профессиональные нищеанцы его ненавидели, как ненавидят у нас всякую власть, особенно крепкую.
Крутость свою Толик Покрышкин открыл в себе внезапно, несколько лет назад, когда работал автослесарем в АТП-2. Зимой как-то, после смены и халтуры, он простирнул спецовку в бензине – и повесил в бытовке на батарею сохнуть, а утром приперся, чувствует – бензопаром воняет, ну да он же с бодуна тормознутый и машинально – щелк выключателем, темень ведь, не белые ночи. Ну и ка-ак бабахнет!.. Хорошо еще – стенки боковые были временные, из “дсп”, и взрыв имел куда развернуться: с одной стороны бытовка стармеха, с другой – плановщица. И вот с тех пор Крыша, мордой заметно обгоревший, выпивает умеренно и тяготение к власти проявляет, потому как с работы, козе ясно, его выперли, еще и в суд на возмещение ущерба...
Ну вот. И менты на “уазике” к хате Покрышкина подваливают, на улицу Мичурина, где всякие фрукты живут. На звонок жена его к калитке подходит.
— Ты жена Покрышкина будешь? С нами поедешь, на опознание,– брякают они, некогда им церемонии разводить.
— Что ж ты наделал, сволочь?! – вскакивает она в слезах на веранду. – Обо мне с детьми подумал, трах-твою-тарарах?! – И веником, как розгой, орудует.
Потому что Толька Покрышкин, оказывается, живой себе живехонький, только запоем его свалило на почве переживаний по поводу отмены тысячелетия Козерожья, он ведь подзаработать на празднике надеялся, чтоб образовавшийся карточный должок отдать, ну и он третий уже день из дому не выходит, а квасит самогонку, которую на улице Мичурина все производят. Дрыхнет себе, значит, на раскладушке на веранде, комары им пируют, насосались его кровушки до белой горячки и слонами себя вообразили, то есть уже не летают, а только ползают по нему туда-сюда: “Толян, кореш, давай еще по одной!” Ну и он вскакивает – небритый, фиолетовый от комарни, от жены отбивается и тоже мать ее, тещу свою, через слово поминает.
— Ба, падло, да ты живой?!– удивляются менты.– А мы его отпеваем! Гля, и руки обе при нем, не оторваны, трах-тарарах!
А Крыша ни фига не врубается: видит – жена рыдает белугой, а какие-то два мента чёто о похоронах вякают, о руках оторванных, ну и у него крышу перекосило, то есть он бегом в гараж – и хвать охотничье ружье, чтоб врагу отпор дать.
— Ну давай, берите, суки! Кому там руки оторвать, га?! Мне, трах-тарарах?! – И бабах по ментам.
Менты прыг за забор со скоростью дроби, а баба – в визг и в дом.
— Крыша, трах-тарарах! Бросай ствол, гад! – орут менты, ничего не понимая, но много чего подозревая, и из “табелей” по нему огрызаются. – Сдавайся, сука, трах-тарарах!
В ответ – опять бабах. Ну и словесная дуэль, мать-перемать. Покрышкина в доме голосит, детей с другой стороны через окно спасает. Соседи тоже залегли и на бесплатное кино пялятся.
Трах-бабах! Трах-бабах-тарарах-бах-бах! И на этом у Крыши арсенал исчерпывается, дупль-пусто. Он выходит и ружье в ментов швыряет:
— Стреляйте, суки поганые, трах-тарарах! – футболку на себе рвет и рыдает, потому что приходится молодым помирать, так и не побывав на Канарах.
Ну, менты дуэтом по нему – бах, бабах, но мимо, потому что до него ведь метров десять, не меньше, и у них тоже патроны кончились, они ж не думали, не гадали, что здесь такая бойня. Наконец видят – без оружия мужик, ну и они подскакивают – и давай всеми конечностями костылять:
— Что, падла, отстрелялся, трах-тарарах! Мы к нему с приветом, а он, гад, салют со всех стволов!
— Так меня, падлу, так, мужики! – даже не сопротивляется Крыша, только вопиет, яко великомученик. – Зверь я поганый, кровосос! Всё, как есть, расскажу, трах-меня-тарарах! Пускай меня, суку такую, к стенке пристрелят!..
Ну, после таких признаний менты вообще подозрения утроили, скрутили его крендель-булочкой – и отвезли, а уж в отделе без всяких там дипломатий поставили вопрос ребром: Где труп?! Крыша не стал из себя партизана корчить и выдал сразу: на Сракином Болоте закопанный. (Вот как оперативно надо с преступниками работать, поняли?)
Поехали, значит, в тот лес, прозванный Сракиным Болотом, и с пятой попытки таки труп нашли, потому что Крыша не силен оказался в ориентировании на местности: то вроде копать надо здесь, то вроде там… Ну, выкопали – действительно, труп. Вернее даже – скелет двухлетней давности, да еще и обе-две руки при нем, третью, оторванную эту, никак не пришьешь. Точка-абзац.
Как оно случилось. Сели они как-то, два года назад, картишки перекинуться – Крыша, Вася Висяк, Мишка Блудов и его двоюродный брательник из Крутого Рога – Филипп Смоланка, то есть Полип, он только-только амнистировался в честь каких-то выборов. Полип азартный такой, задиристый – пять лет мужик свое либидо зажимал, ну и, как это водится, стал он Висяка доставать. Слово за слово – полезли драться. Сперва Висяк против Полипа, потом Крыша с Висяком против брательников, а потом уже каждый за себя супротив всех. Ну и сдуру замочили Полипа. Тут уже не до карт, кто мухлевал и кто кому сколько проиграл – надо было от трупа избавляться, ага...
на главную наверх
Самурай
Мишку Блудова прозвали Самураем за то, что он одним ударом ломал пять кирпичей, а потому на стройке никогда не работал, а служил он раньше прапорщиком – в Кузьминске, в полку ВДВ, ну подворовывал, конечно, чем же он хуже какого-нибудь генерала, но попался на каких-то трех тоннах бензина – попался удачно, как раз под амнистию, и стал совершенно цивильным криминальным “старшиной”. Васька же Висяков, то бишь Висяк, был аристократом цыганского происхождения с превосходной тюремной выправкой – и тоже кого хошь мог остудить до температуры окружающей среды.
Они в это самое время сидели в баре “Майами”, в самом дальнем углу, под чучелом какой-то черепахи, днем в этом “террариуме” было пустынно, никто даже шары на бильярде не тыркал, так что можно было спокойно пошушукаться – не друг с дружкой, конечно, набалакались уж до тошноты, а со знакомцами – Рашидом и Алмазом, горячими южными парнями, приехавшими в Козерожье по делам бизнеса. А тут Мишке Блудову брательник его младший, Колька Нос, звонит по мобильнику, ну и Блудов новостью с Висяком делится:
— Крышу накрыли!
А Висяк, знаете, уже пробной дозой товара ширнулся в качестве эксперта, ну и у него крыша слегка “протекла”. Он хлобысь графином об пол и околесицу несет – в том смысле, что он в гробу всех ментов видел и вообще – кому на грош горла резануть, га?.. Ну, Мишка Блудов дружка успокоить пытается, а гости вообще в ауте: какой тут бизнес, сейчас и их с этими придурочными аборигенами, у которых какие-то проблемы с крышей, заметут. Поэтому гости вскакивают, чтоб ноги уносить и на тутошнем небосклоне не светиться, а Висяк хопа – ствол вскидывает:
— Куда, суки?! – И без всяких там междометий бабах по ним, бабах: ему, видите ли, почудилось, что они с ментами как-то связаны. Одного наповал, другой, в грудь раненый, стал огрызаться веером из двух стволов и ранил Висяка и Блудова, еще и двух барменов завалил, прибежавших на перепалку поглазеть, ну да тут уж Мишка Блудов, поняв, что консенсуса не вернуть, одним выстрелом поставил точку, потому что у профессионала каждый выстрел – контрольный.
И видит – Висяк уже в азарте, он уже просто во все стороны веселится, по люстрам да по чучелам палит, и Блудов – тьфу на него, придурка такого, пусть сам расхлебывает, он прыг в свою тачку – и деру из города. Даже домой не заехал, чтоб ногу перевязать, а позвонил Кольке, брательнику младшему, чтоб тот мотнулся быстренько к нему на хату и собак забрал и где-то пристроил, а сам тоже рвал на фиг из города, а то проблем не оберется – с его-то носом. И Мишка Блудов на всех газах чешет в райцентр Кузьминск, малую, так сказать, родину, чтоб там отдышаться и уже оттуда, куда надо, на дно нырять, но Пепла, дружка детства и компаньона (они через подставных лиц тамошнюю птицефабрику контролировали), решил с трассы по мобильнику не предупреждать, чтоб не светиться – мало ли что.
Ну а Адам Попелевич был известный остряк, его и Пеплом-то в школе еще прозвали, потому что он на переменах фокус показывал – пламя из жопы, типа факир наоборот, он ведь с бабкой жил, мать личную жизнь устраивала, ну а бабка всё горохом да горохом внука кормила, на ее доходы не шибко-то разгуляешься, так что метана в нем хватало и ему не надо было особо пучиться, знай только спичку вовремя подноси да следи, чтоб штаны опять не прожечь... И вот Пепел, значит, ничего не зная о Мишкиных проблемах, не зная даже, приедет тот или нет, чтоб и с дружками детства свой юбилей отпраздновать (ему тридцать пять стукнуло), решил над старым корешом прикольнуться: затащил в его кузьминскую квартиру пяток манекенов и вырядил их ментами, еще и пластиковыми автоматами их снабдил, а сам весь день подыхает в предвкушении, все уже на него косятся – ширанулся Пепел, что ли, гля, сам с собой хихикает и корчится до слез.
Ну вот. А Мишка Блудов наконец у родного подъезда тормозами скрипит и тащит на третий этаж свою раненую ногу, на штанине кровь бахромой запеклась. Дверь открывает – вау, а там пять ментов зубы скалят, как на параде! Ну и Блудов вскричал:
— Продали, суки! – и искромсал их из двух стволов в щепки.
Видит – е-моё, что за чертовщина, хрен не мясо, робокопы какие-то, у него даже челюсть отпала, ну и от всех этих неожиданностей его слегка заклинило, что ли, то есть у него простокваша в голове, так что настоящие менты, припершись на эту пальбу средь бела дня, так его и застукали – сидит раненый Блудов-Самурай на полу посреди квартиры, Вот те, бля, и репка – бормочет, в каждой руке по стволу, а вокруг куча пластмассовых трупов, как в Голливуде. Точка-абзац...
на главную наверх
Нос
Кольку Блудова, младшего брата Самурая, прозвали Носом за выдающийся шнобель гоголевского жанра, а так вообще-то он не то чтобы большой любитель совать свой нос в чужие дела, просто такое у него хобби – всё обо всем и всех знать и на этом, при удобном случае, неплохо даже зарабатывать. Особой крутостью Нос, не в пример брательнику, не отличался, скорее артистизмом, недаром ведь в свое время умудрился несколько тонн молотой овсянки сбагрить под видом нутрицептиков, так что даже посадить его оказалось как бы и не за что, вреда ведь от овса никакого, ну да раньше всё же было проще в смысле экономиксов...
И вот Колька Нос к брату, как тот просил, за псюками заехал – за двумя здоровенными бультерьерами, профессиональными бойцами, потому что брат Мишка был прямо чокнутый на псовых боях, которые сам же и организовывал в одном заброшенном местечке за городом. Сам-то Колька Нос собак терпеть не мог, особенно этих крысоподобных, ну да раз надо – не отвертишься. И он из-за двери предупредил собак на всякий случай: дескать, так и так, это я, брательник прислал, он слинял срочно, так что вы там без дури. И осторожно вошел. Псюки его встретили даже, можно сказать, дружелюбно, ну и он первым делом “сникерсами” их угостил, чтоб совсем ублажить, а уж потом стал коньячок посасывать и братову квартиру прощупывать в смысле припрятанных бабок или еще чего, всё равно ведь менты с обыском нагрянут и до последнего таракана всё выгребут.
Рыщет. А тут мобильник его чирикает, он его на тумбе оставил, чтоб не мешал под диваном ползать, да и мозгам так спокойнее (хоть и брешут всё, что вреда от излучения вроде как никакого, ну да от мобильника, вы понаблюдайте, даже комары шарахаются!). И один из псюков – хвать телефон, чтоб гомосапиенсу поднести, а другой тоже – цоп, чтоб отобрать и самому вумным прослыть. Ну и мобильник тресь на куски. Ну! Кольку прямо захлестнуло – на днях ведь только пять сотен баксов выложил за новую крутую трубочку, а тут какие-то вонючие крысопсовые – ах, трах-вашу-тарарах! И он давай их метелить и матом метить, ну и, когда он одного за ошейник схватил с перспективой об пол его шваркнуть, другой пес оскорбухи не выдержал – и хоть с виду крыса крысой, а пальцы на свободной руке Кольке откусил в мгновение ока и схавал с аппетитом, который, как известно, приходит во время еды. Колька – ва-а! А первый кобель видит: бой в жрачку плавно переходит, арбитража никакого, ну и он цоп – откусывает Кольке нос по самые брови и хрумкает, как “педи-гри”.
Ва-а!
Ну и на эти вопли менты вваливаются – им Мишка Блудов позарез нужен, гад такой, ага... Ну, что бы вы на их месте из всего этого вырисовали? Там, понимаете, чья-то рука без тела, здесь – чье-то вопящее тело без носа и пальцев. Интуитивно ведь очевидно – связь некая есть! А размышлять над этим некогда – эти чертовы псы кусачие такие, как капканы. Ну и менты давай по ним палить со всех стволов, два раза Кольку Носа ранили, еще и в доме напротив какой-то любопытной бабе рикошетом грудь подстрелили, когда псы, поняв, что столько жратвы им зараз не одолеть, в окно шуганули со второго этажа. (А женщина эта, между прочим, оказалась редакторшей в “Вечерней газете”, но эта “пилюля” – покушение на свободу слова – только завтра горчить начнет...)
на главную наверх
Джин.
Поэма. Новые русские - групповой портрет.
Безграничными просторами Евразии мчат, несутся навстречу друг другу поезда.
Пассажирский №НН отправляется из Крутого Рога в 14.10, чтобы к восьми утра быть в Чадеевке, но ранее полудня никогда в ней не появляется, потому что пива у проводников нет, есть водка, но дорогая, ну и на станциях народ высыпает, чтоб затариться, и путается под колесами.
Жара. Родимый запах… Иванов едет в купе №8 один и пиво пьёт от самого Крутого Рога. “Пора!” – решает он, и на станции “Крутояровка” выскакивает и выторговывает у какого-то байстрюка бутылку джина.
А в купе уже устраивается новый пассажир.
– Гадость, должно быть, а? – спрашивает о джине Иванов заместо знакомства.
– Не знаю, – пожимает плечами Петренко. Но пить отказывается. У него в чемодане лежит бутылка водки. “Теплая, наверное,” – морщится он.
«Нерусский», – удивляется Иванов и начинает ковырять ножом пробку.
Петренко выходит в коридор, чтоб не нюхать вспотевшего соседа, и сосредотачивает взгляд на пейзаже за окном. “Холодного пивка бы, эх!” – тоскливо вздыхает он.
– Когда следующая? – кричит он проводнику.
– Через час! – злорадно отзывается тот.
«Вот это влип!» – Петренко вытирает вспотевшее лицо и шею: пфу...
– А пахнет вроде бы ничего! – кричит из купе Иванов.
“Да чтоб ты подавился своим пойлом!” – думает Петренко, жалея, что отказался. Спаивают, понимаете, народ всякой гадостью, вроде бы у нас своего пить нечего.
“Чмок!” – донеслось из купе: это Иванов присосался к бутылке. Он сосет джин громко, сопит и булькает, как тот лось. “Вот слизняк!” – раздраженно передергивается Петренко. Наконец сопение прекращается, что-то дважды бряцает на пол, будто Иванов ногами притопнул от удовольствия, и утихает. Петренко сглатывает свинцовую слюну – и ожидает комментария. Тишина… “Ага, свалило его”, – решает Петренко и оборачивается. Иванова в купе нет. Его ботинки валяются на полу, а на столике стоит откупоренная бутылка джина. “Полная!” – балдеет Петренко и заглядывает на верхние полки: никого!
– Фу-у, ну и жара, – мямлит он, гадая, как же это Иванову удалось незамеченным проскользнуть мимо него.
Он сел и уставился на бутылку. Джин называется “Дрим”. Внутри бурлит загадочная муть, едва слышимое шипение, будто шепот. “Турки”, – безошибочно определяет Петренко, понимая под турками всё, что южнее Астрахани. Бутылка притягивает. Таинственный запах щекочет ноздри, веет прохладой. “Умеют же, черти!” – Петренко инстинктивно наклоняется, чтобы понюхать. Иванова всё нет и нет… “Глотну глоточек, он и не заметит”, – решается Петренко и быстренько целуется с бутылкой. “Чмок!” – и уже не может оторваться. Бьет по мозгам, темнеет в глазах. “Ой-ой-ой, мужик же мне башку оторвет!” – думает Петренко и чувствует, что его губы начинает засасывать в бутылку. Он засопел – и бутылка засопела. “Ой-ой-ой!” – еще раз успевает подумать он, как его голова становится словно пластилиновой и мгновенно оказывается в бутылке. Он затрепыхался, как червяк. Но уже поздно. Не он сосет джин, а бутылка засасывает его. Через минуту Петренко торчит из бутылки по пояс. Еще мгновение – и он исчезает в ней с ногами, туфли спадают, бряцают на пол. И – тишина…
На станции “Малые Баламуты” в восьмое купе входит Бабаев. В купе – никого, только две пары туфель на полу да откупоренная бутылка на столике. “Вышли перекурить”, – догадывается Бабаев. “Выдыхается же!” – возмущается он через полчаса, изнывая от пота и искушения. Бутылка бурлит и шипит, а запах – запах продирает до костей. Бабаев выглядывает в коридор – никого.
“Только глоточек!” – решается он. “Чмок!” Через минуту и его ботинки бряцают на выцветший коврик…
Господин Комарчик из седьмого купе снова выходит покурить. “Гм-м!?” – удивляется он, увидев уже три пары туфель на полу соседнего купе. Никого! А бутылка так и стоит непочатая, бурлит и булькает, а запах джина уже коридором ползет. “Выдыхается же!” – неодобрительно бормочет Комарчик и шагает в фатальное купе…
“Кооперируются мужики!” – довольно хмыкает проводник, замечая, как из “седьмого” выходит пассажир Хрумкис (искать Комарчика и Полуяна, которые куда-то запропастились) – и тоже исчезает в “восьмом”. До следующей остановки час езды, водка только у него – проводник потягивается и терпеливо ждет. Опять потягивается и ждет, принюхиваясь к незнакомому запаху, наконец не выдерживает и проходит мимо подозрительно тихого “восьмого”. Ба, а в купе ни души! На полу аж 6 пар туфель, а на столике бурлит вычурная бутылка – и пахнет.
– Так, так, ну и жара же, – смущается проводник и бежит в свое купе – выпить холодного пивка. Раньше глюков у него никогда не было. …
Уже за полночь, после Козерожья, проводник нетвердой походкой пробирается по вагону, собирая пустые бутылки. В „восьмом” опять-таки никого, зато на полу валяется уже несколько десятков туфель, аж в глазах рябит, а та бутылка на столике шипит и бурлит, как Везувий.
– Ё-моё! – задыхается проводник и щипает себя за нос. Пробежался по вагону – пусто. Все пассажиры, 32 мужика (не любят женщины в купейном ездить) исчезли! “Отстали в Козерожье!” – осенило его, и он представил себе пьяных пассажиров, босиком бегущих за поездом.
Да быть такого не может! Извилины от напряжения разглаживаются. Проводник созерцает обувную гору и кумекает. Белая горячка, что ли?.. “Выдыхается же!” – машинально думает он и тянется за бутылкой. “Чмок!..”
На станции “Криволуки” проводник купейного не открыл вагон. “Задрых, так-его-перетак!” – ругаются коллеги-проводники и бегут будить товарища. И не возвращаются…
Вскоре исчезают все проводники, начальник поезда и помощник машиниста. Поездом ползет дурманящий запах джина. Мужики идут на этот запах – и не возвращаются. Женщины, изнывая от ужасного запаха и недобрых предчувствий, хватают детей и – уже далеко за полночь – десантируются на станции “Веселовка”. Чем чрезвычайно удивляют полусонного дежурного по станции, который стольких женщин и детей не видел со времен оккупации. Он долго-тупо хлопает глазами вслед поезду, исчезающему во мраке…
…А пустым нутром поезда-призрака бредет, хромая, старый вор по кличке Чума. Он провел на свободе в общей сложности едва ли половину своей жизни, а ныне скрывается от закона. Он идет, преисполненный профессионального оскорбления: в вагонах полным-полно чего красть, да не у кого. Может, это какая-то хитроумная западня?..
В купейном вагоне Чума останавливается – из восьмого купе торчит аж в коридор гора мужских туфель. Запах идет оттуда. Чуму знобит – он понимает, что не готов к жизни по эту сторону колючей проволоки. Потрясенный, он вскарабкивается на вершину обувной горы – и видит бутылку: рядом, на третьей полке. Он хватает бутылку, взбалтывает содержимое – и выливает в глотку. Такой гадости Чума никогда не пил, даже в „зоне”. Глаза лезут на лоб, озноб прекращается сразу – и какой-то дивный огонь разливается по телу. Чума сидит на вершине обувного Памира, прислушиваясь к себе. Внизу копошатся тараканы.
– Тамерлан… всемирная империя… – удивленно хрипит он, дико хохочет и, не целясь, швыряет пустую бутылку в открытое окно…
Бутылка падает и разбивается. 137 помятых, босых и осунувшихся, будто высосанных людей постают посреди леса в предрассветных сумерках. Задыхаясь, как рыбы, выброшенные на берег, и судорожно ощупывая себя, еще не опомнившись от кошмара, хлопают они глазами на хвост поезда, что проносится мимо них. Потом, не сговариваясь, бросаются за поездом, крича и размахивая руками. Ну да поезд уже далеко…
на главную наверх
NOTABENE. Афоризмы. Избранное.
- Чтобы плясать под чужую дудку, тоже надо иметь талант.
- Россия: от осени патриарха до повелителей мух.
- Кто не работает? – Тот, кто ест!
- Матрёшка – жертва клонирования.
- Попса-кола.
- У плохого танцора больше всего поклонниц.
- Провинция хороша как жанр, но не как реальность.
- Очень хочешь быть оптимистом? Читай очень старые газеты!
- Лень, конечно, это самоубийство. Но очень приятное.
- Хорошо, что я здесь родился. Родись я в каком-нибудь Париже, давно б уже спятил от счастья.
- Выше головы – только крест.
- Жизнь не познаешь лучше, чем тогда, когда загубишь.
- С миру по нитке – голому Юдашкин.
- Страховать надо не жизнь, а от жизни. Тем более – такой.
- Право на труд. Лево – на отдых.
- Полезный совет: Возьмите в правую руку серп, в левую – молот. Ну а теперь идите и, наконец, работайте, черт возьми!
- За всем торчат или женские ножки, или мужские рожки.
- При нынешнем ассортименте секс-шопа прожить счастливо можно и с трупом....
- Еще не держава, но уже не колхоз.
- Самый распространенный язык в мире – говяжий.
- На наших глазах полуграмотеи войну диалектов пытаются превратить в историю
- Верхние полушария думать не хотят, а нижние – не могут.
- SOS-реализм – вот что такое наша история.
- Следить, чтоб украинская мова не была, боже упаси, похожа на русский язык, так же абсурдно, как опасаться, чтобы дети не походили на своих родителей.
- Какими абсурдными выглядят споры о языке на фоне взаимной глухоты!
- Формула независимости: в учреждениях – на украинском, между собой – на русском, дома – на иврите.
- Живой русский язык и за золотыми фиксами не удержишь!
- Забудь о том, что ты новый, помни о том, что ты русский!
- Чтобы вывести народ из пустыни, нужны Моисеи, а не мошенники.
- Всё, что ни делается, к лучшему. Так ведь не делается же ни черта!..
- Нас на бикини не проведешь!
- Тяп-модель.
|
