Лавреат «Руської Премійи 2010»

Стихи.

Любовь

Небо, чайки, шум прибоя,
От звезд лучистые глаза,
Луны дорожка, ночь и двое,
И больше выпросить нельзя
У жизни...
Выше не бывает
Любви сплетения души,
Одна на двух в эфире тает,
Как эти ночи хороши,
И как чисты глаза, в которых
Сверкает зелья приворот,
Колдунья, ведьма, ангел, песня,
Как вишня, спелый нежный рот.

Души коснуться или тела —
Для них все вместе — Ад и Рай.
Бутон расцвел, любовь созрела,
И только стебли не ломай.

В начале было слово..

Слова оставляют следы
Лучами цветов и любовью,
Слова оставляют следы
Подковой в душе и кровью.

Слова оставляют следы
Стихов и безумных проклятий,
Слова оставляют следы
Мыслей-рукопожатий.

Слово — нагайки след,
Иль череда побед,
Или грех наслаждений,
Слово — злодей и гений.

Слово и солнце дробит,
И собирает заезды,
Гонит тебя прочь
Или свивает гнезда.

Слово! И нож в спине
Или душа в огне.
Словом — свинцовой битой
Руки к кресту прибиты.

Как пятерня — ожогом
У подлеца на щеке...
Слов у природы много
Звездами в млечной реке.

Слово — снежным цветком
Тает под башмаками,
Не троньте его всуе
Злобными языками.

Белая смерть

Что, било вас с руки или с ноги?
Но время рикошетит жизнь страшнее пули,
И вот хребет, смертельный порошок пурги,
От кокса в рабский знак согнули.

А юность шанс давала изменить
Весь мир огромный! Целую планету!..
Вы слабаки, вам некого винить,
Вы все теперь ходячие скелеты.

И краски жизни вырваны из глаз,
Не каплями — звериным воем,
И как саваном накрывало вас
Всё — отходняк, и ломки — смерть с косою.

И нет, не все прекрасно, что бело,
Белеют синевою в морге трупы.
Ox, сколько их туда приволокло,
Так жутко отрыдавших злые муки.

И вот, скользнув по краешку судьбы,
Как жизни хлеба надломив краюху,
Со смертью стали вы на ты,
В угаре кайфа оседлав старуху.

Сорвав стоп-кранов тормоза,
Слепы остались и беспечны.
Стакан, укол, потом слеза,
И только впереди стелилась вечность.

Всё, всё омыто сердце пьяной ленью,
Но вы, глумясь над ханжеством невежд,
Константа психов — нет сомнений...
Морг! Полки! Трупы без одежд!

Белая горячка

Страшный суд продудел в аорту,
Мысль умолкла, гаснет свет,
Не те делали аборты —
Вот и гениев больше нет.

Нет космоса,
Бога нет, ушел не оставив завет.
В ответ —
Размазали даже послед.
У-у-у-у — гудела аорта,
Да только кончен век,
Сказали же — всех на аборты.
Плевок ты, а не человек.

Сергей Ратушняк

Нет! — Сказал он. — Нет!
Даже если в цвет.
Даже если в масть.
Только б не упасть.

И не поскользнуться
На сомненьи липком,
И не усомниться,
В окруженьи зыбком

Только без оглядки,
Пусть вся морда в кровь.
Можно после драки
Посчитать врагов.

Это лишь в начале
У тоннеля тьма.
Жизнь и так венчают
Залп и тишина.

Нет! Мне не споткнуться,
Нет! Мне не упасть,
И не прогибаться,
Даже если в масть.

Запойная молитва

Скандален век для алкаша,
Рука — свинец, темна душа,
А ты, как прежде,- хороша.
И Женшине я до сих пор не прочь
Петь серенады день и ночь.
Ваять стихи, печь пироги,
Рычать, рванувши тельник на груди.
Ты, Женщина!..
«Герою» помоги
С колен подняться,
Сохранив ему мозги.

Ностальгия

Питер, зима, Черная речка,
Мыслей шаги, как удавка-уздечка,
Буря в стакане, выпей до дна,
Иней в карнизах дворцов и зима.

Вечность в атлантах — сильные люди.
Я на Сенатской стою как на блюде.
Соткан из воли, град-городов —
Место мечты, подвига, снов.

Белые, черные, серые ночи,
Надпись на стенах от прошлой войны.
Я от тебя был и буду...
Короче!
Сын своей будущей,
Бывшей страны.

«Я не люблю себя, когда я трушу».
В. Высоцкий

Бродила кровь, как молоко в бидоне,
Прокисшее, без соли и огня,
И только сердце, будто от погони,
Гремело камнем, брошенным в меня.

От слов, лизавших подлецов в засилье,
Мутит как от сивухи в блевоте.
Зубами хочется себя порвать в бессилье,
Чтобы чуть-чуть не стать как эти те.

И вот, вливая яда в душу,
По литру на восходе дня,
Похмельным лбом в стену:  Не струшу,
Пусть эти те живут — полушкой,
Но пусть живут отдельно от меня.

Я этих тех не опущу своею смертью —
Они и так уже опущены душой,
Я только выкую слова.. Поверьте!
Как средний перст, как Феникс золотой.

***

За мыслью мысль, года, года...
Умнеешь хоть не праведно, но здраво.
Снега, снега.,  колымские снега,
Годам налево, мне направо.

И сколько бы судьбе не петь,
Меня ей не перехрипеть,
Хоть клейкий твой язык судьба.
Снега, снега... колымские снега.

Сон поздней осени, причал,
Конец, или начало всех начал?..
Стихий качанье, скошены луга.
Пурга, тайга, колымские снега

***

Пламени языки,
Сосны стремились в небо,
И синеву тайги
Помню наощупь, слепо.

И тишина снегов...
В душу скользнуло детство,
Вьюжный ожог ветров,
Радость в тревоге сердца.

Жизнь возвратилась вспять,
Там, где конец — начало,
Там не умели лгать,
Мужество всё венчало.

За горизонтом мечта,
Сильному хватит места,
Круто Север месил
В душах свое тесто.

«Эх ты, молодость, буйная, молодость,
Золотая сорвиголова»,
Сергей Есенин.

Ox, загулял я этой ночью,
Кабак закрыт и мысли вхлам,
Цыганка что-то мне пророчит,
Ритм блюза лупит в такт шагам.

А звезды в небе — нету края,
Бесовских трелей перезвон,
Искра под проводом трамвая,
Мечта, шагнувшая в вагон.

И ночь n весеннем разноцветье
Так духовита, так спела,
Что кажется, за всё столетье
Сирени гору намела.

Я дегустатор этой ночи,
Я пью пьянящий небосвод,
И грустную луну курочу —
Для спелой ночи зрелый плод.

***

И окна распахнув, шагнуло небо в душу,
Обрушив все мосты терзаний и потерь,
Шепнуло тихо мне прошелестев:
— Послушай...
И музыка весны мне постучала в дверь.

Что в чем отражено?
В глаза рекою небо,
Иль синева очей вонзилась в сердце мне?
Хлестали по душе и боль, и быль, и небыль
Историей любви в весенней кутерьме.

А за окном апрель, взорвавшись облаками,
Отбушевав в листве сиреневой грозой,
Перечеркнул барьер стоящий перед нами,
Позолотил цветы веселою зарей.

Мелодия в глазах, как тайна ожиданья.
Наивно и светло, что хочется запеть.
В вопросе есть ответ, исчезло расстояние.
Без боли расставаний любви не преуспеть.

***

Нет пустоты и рыдания в ненастье,
Пули полет — сумасшедшее счастье.
Осень весенняя, знойная, снежная,
Шилом по сердцу — мелодия нежная.
Мига комок и космической вечности,
Губы и души сплелись в бесконечности.
Ревность соленая слепит глаза,
В тени ресниц затаилась слеза.
Здесь как вулкан и как магма — любовь
Вспыхнет багрово и прячется вновь.
Взглядов дуэль — как глухая мольба,
Двух, как гвоздями, пробила судьба.
Сполох желаний — растаявший крик.
Стой! Подожди! Оглянись хоть на миг.

От перемен, как затвор, – к перемене.
Если ж покой!?.
Лучше бритвой!..
По вене.

***

Говорят: нет слова разлюбить,
А если есть — то лживое.
Говорят: у счастья нет конца,
Да только счастье несчастливое,
Нелепое, дурацкое и с тяжестью в груди.
А мне, мне так не хочется
Ему сказать: уйди;
Уйди с глазами томными
И с трепетаньем губ,
С руками непокорными,
Что не обнимут вдруг.
Нелепое, дурацкое, ты на моем пути.
УЙДИ!
Мне так не хочется
Тебе сказать – уйди.

Злобным аллюром пропорота ночь...

приключенческий роман

Аэроплан с возрастающей скоростью несся к земле. В жуткой неподвижности застыли лопасти. Несмотря на пронизывающий холодный ветер, Михаила обдало жаром, и испарина выступила на лбу. Побелевшими от нечеловеческого напряжения пальцами он рвал бесполезный штурвал на себя. "Всё ! Конец ! Трос управления перебит." - только одна эта мысль крутилась в голове.

   Как в кошмарном сне земля с постройками, окопами, взметавшимися взрывами, метущимися людьми в островерхих немецких шлемах, блестевшая вдали гладь озера, - все это неотвратимо увеличивалось в размерах, надвигаясь как безапелляционный рок. Поля, лес исчезли. Изумрудная поверхность озера приближалась с бешеной скоростью. Удар !

   "Ваше благородие, ваше благородие", - сквозь сон услышал Михаил голос, перебивающий стук вагонных колес. "Ваше благородие, проснитесь", - мелкий мужичонка, одетый, несмотря на теплынь, в длинную не по размеру шинельку, и которому Михаил, вместе с его беременной, ядреной бабой, помог сесть в поезд, искательно улыбнулся, заметив дрогнувшие веки Михаила, и притворно-сочувственно добавил: "Вы, ваше благородь, так страшно стонали во сне, что я решил вас разбудить, да и станцию Дергачи уже проехали, скоро Харьков".

   "Сейчас не старое время, уже девятнадцатый год, - раздался с верхней полки сипловатый голос, и показалась опухшая от пьянки багровая рожа в бескозырке с надписью "Резвый". Рожа щербато осклабилась и глумливо добавила:

   - Сейчас благородиям одно место - на фонарях висеть.

   За последний год Михаил уже привык к подобным выходкам всевозможного отребья, поэтому пропустил провокационную реплику мимо ушей, поблагодарил мужичонку, поднялся, похлопав моряка по плечу и добавив:
   - Правильно мыслишь, братишка, - стал пробираться к тамбуру.

   Шла зима 1919 года. Казалось, вся Россия поднялась с насиженных мест и включилась в какую-то странную игру. В поездных каруселях переплетались все сословные пласты, люди как шальные метались из конца в конец необъятной страны, сталкиваясь в этом хаотичном движении, проливая свою и чужую кровь, веря в различные идеалы (если эти идеалы и были), постепенно сдирая с себя в этих столкновениях лак благопристойной, буржуазной цивилизации, превращаясь в хищных зверей, гоотовых любыми методами отстаивать своё право жизни под солнцем. Все равно, касалось ли это материального, духовного благополучия или того и другого вместе взятых, отстаивая сословные права или ломая их. И в сущности своей, эстет и сибарит с университетским дипломом, ханжески оправдывая свои зверские методы ведения войны борьбой за гуманистические идеалы, мало чем отличались от любого бандита с большой дороги с интеллектом, близким к интеллекту обезьяны. Кто был никем, хотели стать всем, а кто был всем, хотели этим всем и остаться.

   Первая мировая война переросла в России в войну гражданскую, еще более кровавую, еще более беспринципную и, по большому счету, еще более бесполезную.

   Напополам расколот свод,

   Расколота земля.

   Кровавой пены льется дождь,

   Нам души пепеля.

   Смерть, грязь, война, зловонный тлен...

   Анафема!

   Годам жестоких перемен.

   В кипящем котле человеческих страстей на поверхность поднялась грязная пена, полярная по своей идеологической, политической и экономи-ческой направленности, но единая в своей главной цели - захватить власть. А между этими двумя, белым и красным, полюсами шныряла разномастная нечисть, греющая руки во время всеобщего беззакония и безвластия. Узкая прослойка элитарной российской интеллигенции если не эмигрировала, то так или иначе вынуждена была примкнуть к одному из борющихся лагерей, где и проявлялся эффект свежего огурца в бочке с солеными.

   Об этом размышлял, пробираясь к тамбуру, молодой аристократ, князь Михаил Муравьев, сын известного ученого ориентолога, генерала от инфантерии, бывшего начальника восточного отдела военной разведки генерального штаба Российской армии до 1917 года, и после октябрьского переворота ушедшего в отставку.

   В тамбуре Михаил прислонил разгоряченный лоб к стеклу, наблюдая проносившиеся мимо него картины родных мест, которые он не видел уже несколько лет. Для его молодого возраста несколько лет - это целая эпоха.

   Три года назад он, после брусиловского прорыва на юго-западном фронте, приехал на побывку в имение отца под Харьковом. Ему тогда стукнуло всего шестнадцать. Благодаря связям отца, Михаил за два года умудрился экстерном сдать экзамены в юнкерском училище и в чине прапорщика попасть на фронт в подростковом возрасте.

   Отец с пеленок вдалбливал своему сыну, что их род - это род воинов, и, несмотря на то, что их предки занимали различные высокие государственные посты, в первую очередь они были солдатами, прошедшими в начале своей карьеры суровую школу Российской армии, и их главной профессией была профессия защитника своего Отечества.

П Р О Л О Г

   Отец Михаила поздно женился на очаровательной актрисе Императорского оперного театра, чем поломал карьеру молодой певице, так как по роду своей службы постоянно находился в заграничных вояжах, занимая различные должности в дипломатических миссиях Российской империи. А статус дипломата требовал от него постоянного присутствия супруги, которая, согласно этикету, должна была появляться вместе с мужем на различных приемах.

   Мать Михаила смирилась с потерей карьеры и продолжала блистать на светских раутах так же, как она блистала на подмостках оперного театра, радуя взоры присутствующих своей красотой, молодостью и талантом. А после рождения детей, ее семья, во главе с мужем, стала для нее центром Вселенной.

   Родившись в начале века, вторым ребенком после сестры, Михаил сразу попал под суровую опеку отца, который видел в нем продолжателя рода Муравьевых. А так как князь Николай Михайлович Муравьев, кроме профессии военного и дипломата, был еще и известным ученым-востоковедом, с юных лет исколесившим весь Восток от Турции до Японии и занимавшимся, кроме прямой своей обязанности - сбора информации, изучением религиозных культов, искусства, философии, народных традиций и истории регионов, в которых он побывал, то система воспитания наследника представляла собою удивительный евразийский симбиоз, причем с преобладанием азиатского акцента.

   Михаилу не исполнилось и года, когда в 1901 году отца направили на работу в Японию, военным атташе при русском посольстве. Отец, обладая огромными связями в различных кругах императорской Японии (его миссия разведчика вменяла это ему в обязанность), устроил мальчика на воспитание в школу при одном из синтоизских монастырей близ Токио, где культивировался фетиш Дзимму, потомка богини солнца Аматэрасу. Не научившись как следует ходить, Михаил попал в суровые руки наставников-монахов, проповедующих феодальный кодекс поведения самураев, путь Бусидо. И только начавший познавать мир, малыш в игре органично познавал принципы восточных единоборств, основы фехтования, верховой езды и даже ниндзюци - особо засекреченной в то время древней японской школы шпионского ремесла, обучающей маскировке, подслушиванию, подглядыванию и огромной массе приемов, служащих для уничтожения или нейтрализации противника. Не умея еще как следует писять, малыш потешно хмурил брови и с криком "Ха !" проделывал всевозможные каты, не ощущая никакого дискомфорта от суровой муштры, поскольку в этой среде он находился с пеленок.

   Нянькой к малышу Николай Михайлович приставил пожилого японского авантюриста Митихата, бывшего ниндзю, которого он вытащил из японской военной тюрьмы.

   Митихата поразил русского дипломата во время Японско-Китайской войны 1894 года, когда японец разгромил свой собственный отряд, бесчинствовавший в одной китайской деревушке. Задействовав свои высокие связи при дворе Японского императора и выложив огромную сумму, которая была, кстати, проведена по статье непредвиденных расходов (Николай Михайлович был в достаточной мере меркантильным человеком, несмотря на свое огромное состояние), он забрал Митихата с собой в Россию. С этого времени японец стал второй тенью князя до тех пор, пока не родился Михаил.

   Вообще, князь обладал удивительной чертой характера, позволяющей ему собирать вокруг себя отпетых, но талантливых мошенников, медвежатников, бандитов из различных социальных слоев, которые, несмотря на свои непрезентабельные способности, были готовы идти за ним в огонь и воду. Из них он создавал свою агентурную сеть, никогда не оставляя в беде своих протеже. Из наиболее интересных экземпляров он создал свою собственную команду - этакий отряд быстрого реагирования, который помогал решать поставленные задачи. Эта команда влетала Генштабу в копеечку, но затраты оправдывали себя.

   Маленький Миша часто встречался с этими людьми во время постоянных субботне-воскресных отлучек из монастыря, в особняке родителей близ Токио, где мать его, Елена Андреевна - бывшая выпускница Смольного института благородных девиц, обучала его европейским языкам - русскому, немецкому, английскому и французскому, музыкальной грамоте и игре на инструментах. Соратники же князя развлекали его каждый по-своему, в зависимости от своей специализации - от открывания замков с секретами до шулерских фокусов при игре в карты.

   В такой обучающей игре, с постоянным увеличением нагрузок, проходило раннее детство Миши, для которого стремление перенимать и закреплять (в процессе игры) умения, знания и навыки, полученные от взрослых, стали такой же нормой, как и любой другой процесс жизнедеятельности всего организма.

   После начала в 1904 году Русско-Японской войны, весь дипломатический корпус был подвергнут домашнему аресту. А в 1905 году, после заключения Портсмутского мира, в сентябре месяце Николай Михайлович был отозван из Японии. Ему был дан длительный отпуск для поправки своего здоровья и написания монографии по итогам войны - спецзаказ академии Генерального штаба.

   По дороге на Родину князь решил навестить центр китайской духовности - Шаолиньский монастырь, где он в молодые годы провел несколько лет, изучая даосизм - философию древнекитайских мудрецов, основанную на психофизических упражнениях.

   В этих живописных местах в горах Суньшань маленький Михаил вместе с семьей провел два года, где ему определили в наставники шаолиньского монаха Фуцзюя, пользовавшегося большим авторитетом у своих собратьев. Фуцзюй использовал буддийские методы психотренинга в ушу и предписывал своим ученикам проникновение посредством действия, которое предусматривало четыре вида поступков - "четыре действия". Они включали: воздаяние за зло, отсутствие мирских стремлений, служение вселенскому культу и следование судьбе.

   Тренированный мозг малыша впитывал в себя новые знания как губка. Знания восточной медицины, медитации; тренировки боя на коне, боя с мечом, с шестом, рукопашного боя, метание сюррикенов, наконечников стрел; основы восточной философии - даосизма; лекции матери, раскрывающие перед ребенком картины развития европейской цивилизации; рассказы отца о традициях и методике обучения в русских военных училищах; общение с несколькими русскими - бывшими медвежатниками, мошенниками и авантюристами, которых отец постоянно возил с собой, - навсегда оседали в его голове и, наверное, никогда больше за столь короткий срок Михаил не получал столько информации и навыков, сколько почерпнул он в горах Суньшань в Шаолиньском монастыре.

   И сейчас, в вагоне, спустя двенадцать лет, Михаил вспоминал свое возвращение на Родину в 1907 году, свои первые ощущения при столкновении с новой для него природой, климатом, раздававшейся повсюду русской речью и первой любовью к своей Отчизне, о которой он так много слышал от матери и отца.

   После Китая семья Муравьевых сразу переехала на Украину, в Харьков, недалеко от которого находилось маленькое, но живописное имение Елены Андреевны. В этом городе Михаил прожил свои самые счастливые детские годы. Он, по настоянию отца, сдал экстерном экзамены за два класса гимназии и был принят в третий класс. В гимназии, несмотря на то, что одноклассники были старше его на четыре года, Михаил сразу заработал себе авторитет не только тем, что мог постоять за себя (это было неудивительно), но и отсутствием аристократической спеси избалованного вниманием ребенка, и обширными знаниями, а главное - искренним стремлением помочь своим товарищам в различных бедах, которые сыпались на него и его друзей - организаторов различных проказ, как из рога изобилия.

   Особенно сдружился Михаил с двумя одноклассниками: Сашей Блюмом - сыном владельца цирка, хорошим гимнастом, который, в свободное от учебы время, в цирке отца работал акробатом, занимался джигитовкой, метая на скаку ножи, показывал фокусы, нарядившись клоуном, и Женей Лопатиным, отличавшимся редкой физической силой и добродушным нравом, - сыном известного в городе врача. Эта неразлучная троица все свое свободное время проводила то на манеже в цирке, занимаясь джигитовкой под руководством Саши, где свои навыки показывал и Михаил, то в фехтовальном зале Дворянского собрания, то в имении Муравьевых, где отец Михаила, следуя новомодным техническим веяниям, построил маленький аэродром с ангаром, завел аэроплан и автомобиль. Друзья часами могли кататься на автомобиле. Что же касается аэроплана, то в совершенстве на нем научился летать только Михаил под руководством пилота, выписанного из Франции. И еще одна страсть объединяла эту великолепную троицу - любовь к оружию, которым в имении Муравьевых вместе с тиром и различными тренажерами заведовал старый вояка Митихата, вывезенный князем из Японии в качестве няньки Михаила. Японец был один на белом свете и своему воспитаннику был предан душой и телом. Митихата передавал свой опыт ниндзи Михаилу и его друзьям.

   Старый князь продолжал курировать восточный отдел разведки Генштаба, периодически выезжал в Петербург. Но возраст сказывался и на его железном здоровье, поэтому из-за болезней он много времени проводил в своем имении.

   Такое положение вещей оставалось до 1912 года, когда после окончания гимназии судьба разбросала друзей. Михаил поступил в юнкерское училище в Петербурге, Евгений - в Московский университет на медицинский, а Саша Блюм остался в Харькове помогать отцу руководить цирком. Они еще переписывались некоторое время, но война 1914 года оборвала их связи.

   После досрочного окончания юнкерского училища Михаил, параллельно закончив курсы пилотов, сразу попал на фронт в эскадрилью, прикомандированную к юго-западному фронту. Будучи сбитым в бою, попал в плен, бежал. К своим добрался, прихватив важного языка. Добровольцем был направлен в команду охотников, преобразованную впоследствии в роту дивизионной разведки, которую он и возглавил. Вот здесь-то в полной мере и получили обкатку те знания и навыки, которые, благодаря стараниям его отца, были усвоены молодым офицером. В общем грязи, крови, смертей, лишений и опасностей Михаил в свои молодые годы хлебнул по самое некуда. Действия его группы, для обычных людей казавшиеся ежедневным подвигом, он воспринимал как обыденную тяжелую, хотя и опасную, работу, делавшуюся во благо своей Родины. Поэтому он был просто ошарашен теми социальными метаморфозами, которые ему пришлось наблюдать в Питере в 1917 году, куда он был направлен после ранения...